Гастон Леру - Дама в черном
— Нет, нет! Не надо света! И главное, чтобы он ничего не узнал.
Но тотчас же она бросилась к башенной двери с криком:
— Он идет! Я это слышу. Откройте дверь, Бернье, я сама его встречу.
Пока папаша Бернье открывал дверь, она без конца повторяла:
— Спрячьтесь, уходите, только бы он ничего не узнал!
— Вы влетели, как ураган, господин Рультабиль, продолжал Бернье, — она увлекла вас в гостиную Старого Боба, и вы ничего не увидели. Я остался с господином Дарзаком. Человек на полу перестал хрипеть, и тогда, не поднимаясь, господин Дарзак приказал мне:
— Принесите мешок и камень, Бернье. Мы бросим его в море, и все будет кончено навсегда.
Тогда-то я подумал о мешке из-под картофеля. Так как жена уже успела подобрать картофель с пола, то я снова опорожнил мешок и принес в комнату. Мы старались производить как можно меньше шума. В это время госпожа Дарзак занимала вас разговорами в гостиной Старого Боба, а господин Сэнклер расспрашивал мою жену в привратницкой. Стараясь не шуметь, мы уложили тело в мешок, и господин Дарзак завязал его шнурком.
— Мой вам совет, не бросайте мешок в воду, — сказал я, — здесь слишком мелко. Бывают дни, когда море очень прозрачно, и на дне можно различить каждый камень.
— Что же делать? — спросил господин Дарзак тихо.
— Честное слово, не знаю, — ответил я, — я сделал все, что мог для вас и для госпожи, чтобы избавиться от этого бандита Ларсана. Но больше ни о чем меня не просите, и да поможет вам Бог!
Я вернулся к себе и встретил в привратницкой вас, господин Сэнклер. А затем вы, по просьбе господина Дарзака, присоединились к господину Рультабилю. Что касается моей жены, то она едва не упала в обморок, увидев окровавленного господина Дарзака, да и меня тоже. Видите, мои руки и сейчас еще красны от крови. Ладно, что все так обошлось. Но мы выполнили наш долг, ведь это был отпетый бандит. Только знаете что? Подобные дела никогда нельзя скрыть навсегда. Лучше было бы все рассказать правосудию. Конечно, я обещал молчать и буду молчать, сколько смогу. Но я рад, что облегчил перед вами свою душу, ведь вы друзья господина и госпожи Дарзак, не так ли? Друзья, которые могут их убедить послушаться разумного совета. Почему они это скрывают? Разве это не великая честь — убить Ларсана? Простите, что я еще раз произношу это имя. Разве это не заслуга — освободить от него весь мир? Госпожа Дарзак пообещала мне целое состояние, если я буду молчать, но мне ничего не надо. Пусть она лучше заговорит. Чего она может бояться? Я ее об этом спросил, когда вы ушли, пообещав, что пойдете спать, и мы остались с трупом одни в Четырехугольной башне.
— Объявите же всем, что вы его убили, — сказал я, — и весь мир будет вас благословлять.
— И так уже было чересчур много шума, Бернье, — ответила она, — я бы хотела все это скрыть, если возможно. Мой отец не выдержит нового скандала.
Я ничего ей не ответил, хотя и очень желал бы сказать:
— Об этом деле все равно узнают да еще и присочинят кучу некрасивых небылиц. Этого ваш бедный батюшка уж точно не выдержит.
Но она требует, чтобы все молчали. Что ж, будем молчать.
Бернье направился к двери.
— Надо пойти смыть кровь этого негодяя, — сказал он, показывая свои руки.
— А что говорил господин Дарзак? Каково его мнение? — остановил привратника Рультабиль.
— Он только и повторял: — Все, что делает госпожа Дарзак, — это хорошо. Ей надо повиноваться, Бернье.
Его пиджак был порван, а шея слегка поцарапана, но он не обращал на это внимания. Он думал только о том, каким образом этот негодяй мог к нему проникнуть.
— Когда я вошел в комнату, там никого не было, и я сразу же запер дверь на задвижку! — вот первые его слова.
— Где это было сказано?
— В привратницкой, перед моей женой. Она все еще была оглушена происходящим, бедняжка.
— А труп? Где он был в это время?
— Оставался в комнате господина Дарзака.
— И что же они надумали? Как решили избавиться от него?
— Точно не знаю. Во всяком случае, госпожа Дарзак мне сказала: «Бернье, я прошу вас о последней услуге. Пойдите в конюшню и запрягите Тоби в английский шарабан. Вальтера не будите. Если он все-таки проснется и потребует объяснений, то вы ему скажете, так же как и Маттони, который сейчас дежурит у арки, что это для господина Дарзака. Он собирается в Альпы и сегодня утром в четыре часа должен быть в Кастеляре».
Затем она добавила: «Если увидите господина Сэнклера, то ничего ему не говорите, но приведите ко мне, а если встретите Рультабиля — ничего не говорите и ничего не делайте».
Госпожа Дарзак разрешила мне выйти только после того, как ваше окно закрылось, и свет в нем погас. И потом, этот труп! Мы думали, что человек уже мертв, но вдруг раздался такой стон! Остальное вы видели и знаете не хуже меня. Храни же нас Бог!
Когда Бернье закончил рассказывать, Рультабиль искренне поблагодарил его за преданность хозяевам, но рекомендовал в дальнейшем величайшую сдержанность и приказал ничего не говорить Даме в черном об этом допросе. В заключение он извинился перед Бернье за резкость.
Перед тем как уйти, привратник протянул ему руку, но Рультабиль отдернул свою.
— Нет-нет, Бернье, — сказал он, — вы все еще в крови.
После этого Бернье нас оставил и отправился к Даме в черном.
— Что ж, — спросил я, как только мы остались одни, — Ларсан мертв?
— Да, — ответил Рультабиль, — боюсь, что так.
— Боитесь? Но почему?
— Потому, — сказал он едва слышно, — потому, что смерть Ларсана, который выходит мертвым, не войдя предварительно ни мертвым, ни живым, ужасает меня больше, чем его жизнь.
XIII. ГЛАВА, в которой страх Рультабиля достигает пределов, внушающих беспокойство
Рультабиль был буквально объят ужасом, и, пожалуй, я никогда еще не видел его в таком состоянии. Он нервно ходил по комнате, по временам останавливаясь перед зеркалом и проводя рукой по лбу. Казалось, он вопрошал свое собственное изображение: «Неужели ты можешь это предположить, Рультабиль? Кто бы решился такое подумать!»
Иногда он подходил к окну, вглядывался в темноту ночи и прислушивался к отдаленным звукам, ожидая, быть может, услышать скрип колес маленького шарабана и топот копыт Тоби. Я тоже был невероятно напуган.
Прибой стих, и море совершенно успокоилось. Вдруг бледный луч осветил на востоке темные воды. Наступил рассвет. И почти сразу же старый форт выступил из темноты. Неясный и встревоженный, казалось, он походил на нас: испуганных и невыспавшихся людей.
— Рультабиль, — спросил я осторожно, так как осознавал свою неслыханную дерзость, — ваше свидание с матерью было столь кратким. И вы расстались молча! Скажите, мой друг, она рассказала вам об этом происшествии с револьвером на ночном столике?
— Нет, — ответил он, не оборачиваясь.
— Совсем ничего не сказала?
— Нет.
— И вы не попросили объяснения по поводу выстрела и ужасного крика, прозвучавшего будто из Необъяснимой галереи? Она же закричала совсем, как в тот день.
— Как вы любопытны, Сэнклер. Еще более любопытны, чем я. Нет, я ничего у нее не спрашивал.
— И вы поклялись ничего не видеть и ничего не слышать еще до того, как она могла бы вам все рассказать?
— Вы должны мне верить, Сэнклер. Я уважаю тайны Дамы в черном. Ей достаточно было призвать меня к молчанию, и я ничего не стал спрашивать. Ей достаточно было сказать: «Мы можем расстаться мой друг, ибо ничто нас больше не разделяет», — и я оставил ее.
— Она вам сказала: «Нас больше ничто не разделяет»?
— Да, Сэнклер. И руки ее были в крови.
Мы замолчали. Я стоял рядом с ним. Вдруг его рука легла на мою, и он указал на фонарь, все еще горевший у входа в кабинет Старого Боба на башне Карла Смелого.
— Вот и заря, — сказал Рультабиль, — а Старый Боб продолжает работать. Он просто неутомим. Не пойти ли нам поглядеть на его работу? Это нас отвлечет, и я перестану наконец перебирать свои мысли, которые просто душат меня, связывают по рукам и ногам и лишают сил.
Затем он добавил с глубоким вздохом:
— Неужели господин Дарзак никогда не вернется?
Через минуту мы пересекли двор и спустились в восьмиугольный зал башни. Она была пуста! Лампа по-прежнему горела на столе, но Старого Боба нигде не было.
— Так-так, — удивленно протянул Рультабиль.
Он поднял лампу и внимательно осмотрелся. Полки и витрины у стен были в полном порядке. Все на своих местах, аккуратно расставлено. Осмотрев все скелеты и кости, мы вернулись к столу. Здесь возлежал «старейший череп», и челюсть его все еще была красной от краски с акварели господина Дарзака. Он оставил ее просушиться на той части стола, которая находилась против окна и освещалась лучами солнца. Я испробовал прочность решеток на окнах, но они были в полном порядке.
