Жюль Мари - Выстрел (сборник)
— Вы не тревожились, надеюсь?
— Скажу иначе: я не жил эту неделю. Я вас люблю, нехорошо с вашей стороны огорчать своих друзей.
В эту минуту вошел генерал Горме.
— Вот мой отец, — сказала Сюзанна, — он хотел с вами поговорить…
— Со мной?
— Да, — кивнул генерал. — Моя дочь здесь, впрочем, не лишняя, потому что речь идет о ней. Мы с ней должны задать вам вопрос…
— Я слушаю вас, генерал.
Старик сделал знак Сюзанне и улыбнулся при виде удивления Дампьера:
— Какой день вы хотите назначить для бракосочетания, господин Дампьер?
Судебный следователь вмиг побледнел.
— Так это правда? Это правда? — пробормотал он.
Генерал, сам взволнованный, крепко пожал ему руку. Сюзанна со слезами на глазах прошептала:
— Как он любит меня!
Судебный следователь бросился на колени перед девушкой и взял ее за обе руки.
— Сюзанна, милая Сюзанна, вся моя жизнь принадлежит вам, — сказал он тихо; в глазах его стояли слезы радости, которые он с трудом удерживал. — Если бы вы знали, милое дитя, как я страдал, и сколько раз отчаивался, думая о вас! Поэтому мне трудно поверить в такую радость! Мне кажется, что надо мной насмехаются, что все это сон и что сейчас я проснусь несчастнее прежнего. Поговорите со мной, ответьте мне, Сюзанна, скажите мне, что это не сон, что вы скоро станете моей женой. Дайте мне услышать ваш голос и повторите мне то, что сказал ваш отец.
Она слушала его, склонив голову. Они были одни. Генерал тихо вышел, чтобы не стеснять влюбленных своим присутствием. Пока Дампьер говорил, Сюзанна закрыла глаза. Волнение стесняло ее грудь. Дампьер рассказывал о своих мечтах, которые теперь осуществлялись. Говорил о своей тоске, своих мучениях, бесконечном отчаянии. Он давно любил ее, жил только ею, думал только о ней. Он чувствовал себя недостойным ее, этой прелестной девушки с задумчивыми голубыми глазами, его счастье пугало его, свалившееся на него счастье как будто угрожало ему катастрофой.
Мало-помалу, слушая эти упоительно нежные слова, этот любимый голос, эти изъявления горячей, преданной любви, Сюзанна забывала и о преступлении Франсуа, и об опасности, угрожавшей ему, и о помешательстве Мадлен, и о стыде, нависшем над головой отца, забывала обо всем, думая только о Дампьере, и, когда он спросил ее тихим голосом: «Сюзанна, вы любите меня?» — она ответила, сложив руки, с дрожавшей на губах улыбкой:
— Да, люблю, люблю, люблю!
Было решено, что свадьба состоится через три недели.
XXII
Странное поведение Франсуа Горме, его нерешительность, с одной стороны, и энергия, с которой он опровергал некоторые наблюдения над Мадлен, наконец посеяли сомнения в душе доктора Маньяба. В них еще не было ничего определенного, но, сведя воедино все признаки, бросавшиеся ему в глаза с начала этого дела, Маньяба заподозрил какую-то тайну, которую не совсем понимал, но в существовании которой уже не мог сомневаться.
Между Мадлен и Франсуа он никогда ничего не замечал, оба сообщника всегда остерегались и следили за своими взглядами и малейшими движениями. Но Маньяба начал подмечать тысячи поверхностных мелочей, на которые вначале не обращал внимания и которые теперь поражали его. Он начинал даже думать о сговоре между помешанной и его коллегой.
Подобное подозрение было столь неслыханным, что Маньяба не мог оставить его без внимания. Если оно подтвердится, это означает ни больше ни меньше сообщничество Франсуа в убийстве Гонсолена. Старый ученый мало-помалу перебрал в уме все, что произошло после преступления в Бушу. Он вспомнил множество мелких деталей, которые теперь обрели чрезвычайную важность.
Франсуа Горме, который, по его словам, находился в деревне Мусьер, первым привез известие об убийстве в Сен-Клоде. Возвращаясь верхом, он встретил Гиде, лесничего Гонсолена, и тот рассказал ему обо всем. В таком случае естественным порывом доктора было бы поспешить к жертве, оказать посильную помощь, постараться спасти ее, если еще не поздно. Что же сделал Франсуа? Он продолжил свой путь, вместо того чтобы повернуть лошадь и поскакать в Бушу. Подобное равнодушие казалось тем страннее, что молодой доктор и его родные часто навещали торговца лесом, который был очень дружелюбно расположен к генералу. Первое подозрительное обстоятельство.
Маньяба вспомнил также, что у Франсуа, приехавшего на другой день по его вызову, была травмирована рука. На вопрос Маньяба молодой человек ответил, что накануне упал с лошади. Этот ответ не привлек его внимания в тот день, тем более что в Сен-Клоде рассказывали, что Франсуа, возвращаясь из Мусьера, упал с лошади. Но это вывихнутое плечо странно совпадало с одним обстоятельством, полученным следствием. Под окном залы, из которого выпрыгнул убийца, был сломан куст. Толщина ветви заставляла догадываться, что она сломалась не без ущерба для преступника. А так как незнакомец сумел убежать и скрыться от преследователей, то, следовательно, у него были повреждены именно плечи или руки, а не ноги. Второе подозрительное обстоятельство.
Кроме того, Маньяба заметил в больнице, что Мадлен проявляла меньше уверенности, когда рядом не было Франсуа. Это замечание Маньяба делал несколько раз бессознательно, теперь оно сразу пришло ему на ум, и он отчетливо вспомнил, что Мадлен всегда казалась ему слабее и подавленнее в те дни, когда она не успевала прежде пообщаться с Франсуа. Также она никогда не проявляла большего мужества и энергии, как в те периоды, когда Маньяба оставлял ее на несколько дней в покое, а Франсуа навещал. Старый ученый выяснил, что его товарищ непременно бывал в больнице, когда он, Маньяба, уезжал из Сен-Клода. Прежде он приписывал это усердию Франсуа и желанию отличиться в столь запутанном случае.
Каждая из этих подробностей в отдельности не доказывала ничего. В совокупности они обретали чрезвычайную важность. Маньяба вспомнил и то волнение, которое Франсуа с трудом скрывал, когда Мадлен подвергали новому испытанию. Припомнил и то ожесточение, с которым молодой человек защищал женщину, когда Маньяба, признав бессилие опиума, гашиша, эфира и душа, объявил, что намерен вскоре употребить более сильные средства. Все вместе эти факты выливались в страшное обвинение. Маньяба решил было сообщить о своих открытиях Дампьеру, но эта мысль испугала его.
В Сен-Клоде много говорили о браке судебного следователя с Сюзанной. Сказать Дампьеру значило донести на Франсуа, но не иметь возможности подкрепить свои слова доказательствами. Может быть, это значило понапрасну внести отчаяние и тревогу в сердце человека, который два года жил мечтой о счастливом браке, и вдруг его иллюзии исчезнут. Маньяба испугался. Франсуа Горме — убийца, Сюзанна обесславлена, Дампьер смертельно ранен.
«Нет-нет! Сколько несчастий! — подумал доктор. — Прежде следует удостовериться!»
Вдруг ему пришло в голову, что до свадьбы Сюзанны и Дампьера остается всего несколько дней и он не может терять времени. Тяжелая, очень тяжелая ответственность возложена на него. Что делать? На что решиться? Каким образом приподнять плотное покрывало, скрывающее эту кровавую тайну?
Вот что он придумал. Четыре дня он не был в больнице. Его товарищ бывал там, навещал Мадлен и сообщал ему все свои наблюдения. Маньяба воспользовался этим временем, чтобы заслужить доверие Франсуа. Он сделал вид, что отказался подвергать Мадлен пытке раскаленным железом, что он устал тратить силы на безуспешные попытки, и признался, что, притворяется Мадлен или нет, ее поведение начинает внушать ему сомнение в его опытности и знаниях.
Франсуа, взволнованный приближающимся браком сестры, беспрерывной опасностью, которой подвергалась его любовница, необходимостью постоянно держать себя настороже, не мог угадать опасности, в которую вовлекал его Маньяба. Это вернуло ему мужество, но лишило осторожности. Маньяба, хотя и объявил себя почти побежденным, все-таки продолжал делать некоторые замечания, но с большей робостью. То он жаловался на безмолвие госпожи Гонсолен, что, по его словам, не согласовывалось с родом ее помешательства, то признавался, что ее бред приводит его в недоумение. Он уверял, что в речах помешанных порой встречаются разумные мысли и что постоянного помешательства не бывает. В другой раз он жаловался, что Мадлен всегда печальна. Он утверждал, что у подобных больных часто бывают припадки шумной веселости. Выразив таким образом свои сомнения, указав, словно бессознательно, как именно должна вести себя Мадлен, чтобы ее притворство было совершенным, он прибавил:
— Мое заключение тогда только будет окончательно составлено, когда я удостоверюсь именно в этих симптомах. Тогда у меня не останется сомнений, и я смогу утверждать, что госпожа Гонсолен действительно помешана.
Франсуа не понял, какую ловушку расставил ему старый доктор, и с жадностью ловил его слова. Навещая Мадлен, он давал ей советы, которым она следовала на другой же день в присутствии Маньяба, не подозревая о том, что он находит в этом подтверждение ее сговору с Франсуа.
