Жорж Сименон - Тюрьма
Минна принесла кофе и рогалики.
— Вы поздно вернулись?
— Нет, крольчонок.
Взглянув на дверь спальни, Минна спросила:
— Там никого нет?
— Сегодня мы с тобой наедине.
Он разглядывал ее холодно, оценивающими глазами. И вероятно, ей трудно было угадать по его лицу, о чем он думает. Ему казалось, что теперь он непроницаем для взоров обыденности, неподвластен общепринятой мерке.
— Хотите просмотреть газету?
— Нет.
Она стояла, отбросив назад плечи, чтобы лучше выделялась грудь. Под прозрачным нейлоновым халатиком на ней были только бюстгальтер и трусики.
Ален размышлял, взвешивая «за» и «против». Вначале Минна поощрительно улыбалась, потом на ее розовом личике появилось выражение легкой досады.
К рогаликам он не притронулся, но кофе выпил. Закурил сигарету, протянул ей пачку, потом спичку.
Она снова улыбнулась ему. Он поднялся и, стоя, оглядел ее с головы до ног. С ног до головы. И когда его взгляд встретился с ее взглядом, в его глазах был немой вопрос. Минна поняла его мгновенно, как понимает бармен, что пора наполнить стаканы.
Она засмеялась. Иного ответа ему не требовалось.
— Мне самой раздеться?
— Как хочешь.
Она положила сигарету в пепельницу, сняла через голову халатик.
— Почему вы на меня так смотрите?
— Как я на тебя смотрю?
— Будто вам грустно.
— Грустно? Нет.
Минна расстегнула лифчик. Теперь она стояла нагая. И ее вдруг охватило чувство неловкости перед ним. Она смешалась, не зная, как себя вести.
— Пойдем, — проговорил наконец Ален, притушив недокуренную сигарету. Они вошли в спальню.
— Спокойной ночи, старик…
Раз нет никого рядом, приходится самому себе желать доброй ночи.
Он заснул не сразу — лежал неподвижно в темноте и гнал от себя неотвязные мысли. Все же, как видно, сон вскоре сморил его. Разбудило Алена внезапное жужжание пылесоса в гостиной.
Простыни на постели были сбиты: вероятно, он метался во сне. Ален не помнил, что ему снилось, осталось лишь смутное сознание, что его преследовали кошмары.
Он поднялся с постели, прошел в ванную, почистил зубы, причесался. Затем открыл дверь в гостиную. Минна выключила пылесос.
— Так рано? Я вас разбудила?
— Нет.
— Сейчас сварю кофе.
Ален проводил ее взглядом. Сегодня пальцы его не дрожали, как накануне. Голова не болела. Все в порядке, если не считать ощущения пустоты, впрочем вполне терпимого.
Странное чувство, словно все окружающее не имеет к нему больше отношения и теперь он свободен от всякой ответственности!
Однако что значит ответственность? Разве человек может нести ответственность за другого человека, кем бы тот, другой, ни был мужчиной, женщиной, даже ребенком?
— Смехота!
Это слово не входило в его обычный лексикон. Оно привязалось к нему недавно. Ничего, слово неплохое. Он повторил его два-три раза, глядя на утреннее, еще неяркое солнце.
Минна принесла кофе и рогалики.
— Вы поздно вернулись?
— Нет, крольчонок.
Взглянув на дверь спальни, Минна спросила:
— Там никого нет?
— Сегодня мы с тобой наедине.
Он разглядывал ее холодно, оценивающими глазами. И вероятно, ей трудно было угадать по его лицу, о чем он думает. Ему казалось, что теперь он непроницаем для взоров обыденности, неподвластен общепринятой мерке.
— Хотите просмотреть газету?
— Нет.
Она стояла, отбросив назад плечи, чтобы лучше выделялась грудь. Под прозрачным нейлоновым халатиком на ней были только бюстгальтер и трусики.
Ален размышлял, взвешивая «за» и «против». Вначале Минна поощрительно улыбалась, потом на ее розовом личике появилось выражение легкой досады.
К рогаликам он не притронулся, но кофе выпил. Закурил сигарету, протянул ей пачку, потом спичку.
Она снова улыбнулась ему. Он поднялся и, стоя, оглядел ее с головы до ног. С ног до головы. И когда его взгляд встретился с ее взглядом, в его глазах был немой вопрос. Минна поняла его мгновенно, как понимает бармен, что пора наполнить стаканы.
Она засмеялась. Иного ответа ему не требовалось.
— Мне самой раздеться?
— Как хочешь.
Она положила сигарету в пепельницу, сняла через голову халатик.
— Почему вы на меня так смотрите?
— Как я на тебя смотрю?
— Будто вам грустно.
— Грустно? Нет.
Минна расстегнула лифчик. Теперь она стояла нагая. И ее вдруг охватило чувство неловкости перед ним. Она смешалась, не зная, как себя вести.
— Пойдем, — проговорил наконец Ален, притушив недокуренную сигарету. Они вошли в спальню.
— Ляг, — произнес он просто и ласково, словно укладывая ее спать. Он смотрел на нее без вожделения, казалось, он только хочет запечатлеть в памяти ее тело.
— А вы?.. Ты… не ляжешь?
Он снял пижаму, лег рядом с ней и провел рукой по ее нежной коже.
Она удивленно смотрела на него. Она ожидала другого. Он совсем не походил на того человека, которого она видела накануне.
— Давно живешь с мужчинами?
— С четырнадцати лет.
— Первый был молодой?
— Нет, это был мой дядя. — Она улыбнулась. — Смешно, правда?
Но Ален не засмеялся.
— А последний раз давно?
— Три недели назад.
Он привлек ее к себе и поцеловал долгим нежным поцелуем. Поцелуем, который не предназначался только ей, как не предназначался ни Мур-мур, ни Адриене, ни иной определенной женщине.
— Тебе грустно? — повторила она.
— Нет, я же тебе сказал.
— У тебя печальные глаза. Можно подумать…
— Что можно подумать? Теперь он улыбнулся ей.
— Не знаю. Поцелуй еще, так меня никогда не целовали.
У нее была очень белая кожа. Он не встречал у женщин такой белой кожи. И очень нежная. Он гладил ее, но мысли его были далеко.
Он овладел ею бережно, с любовной медлительностью, удивившей его самого. Он тоже себя не узнавал. Он ласкал ее всю нежными прикосновениями губ и рук, и ей не верилось, что так обращаются с нею.
Они долго лежали, сплетенные воедино, и когда Ален заглядывал ей в глаза, он видел в них все тот же вопрос, на который был не в силах ответить. Вставая с постели, он отвернулся.
— Ты плачешь?
— Нет.
— Ты, наверно, не очень-то часто плачешь, а? Прости, что я с тобой на «ты». Вот надену халатик и снова буду говорить «вы». Ты не обиделся?
— Нет.
— Можно мне выйти в ванную?
— Конечно.
Она хотела прикрыть за собой дверь, но он вошел следом за ней. Слегка озадаченная, она позволила ему разглядывать себя. Это тоже была своего рода близость, но уже иная. Знакомая. И каждое движение Минны было знакомо. Точь-в-точь как другие женщины.
— Знаешь, первый раз в жизни…
Она не решилась договорить, все еще робея перед ним. Он казался ей теперь таким близким — и в то же время далеким.
— Что в первый раз?
— Со мной так… уважительно. Ален открыл душ и стоял неподвижно под струями воды, обтекавшими его тело.
— Можно я приму душ?
— Пожалуйста.
Он надел халат, налил себе стакан виски и, отпивая маленькими глотками, смотрел в окно на панораму Парижа. Он слышал, как полощется под душем Минна. Для него это уже было прошлое. Он больше не думал о ней. Она стала частицей невозвратимого, но не была способна это понять.
А кто способен понять? Он сам, например, понимает? Понимает все до конца?
— Чудно! — заметила Минна, одеваясь в большой комнате. — Мужчины после любви словно в воду опущенные. А мне — легко, весело, хочется петь, прыгать, колесом пройтись.
— А ты умеешь?
— Ага! У меня здорово получалось, когда девчонкой была. — Она сделала стойку на голове и ловко прошлась по комнате колесом.
— А ты разве не умел?
— Умел.
Воспоминания детства ничего не изменят. Скорее, наоборот.
— Застегни, пожалуйста, — попросила Минна, протягивая ему концы бюстгальтера.
Та же просьба, что у Мур-мур и у других. Интересно, как женщины умудряются застегивать бюстгальтер, когда бывают одни?
— Спасибо.
Он налил еще немного виски, выпил одним духом, закурил сигарету и вышел в коридор. Раскрыл стенной шкаф, выбрал серые шерстяные брюки, твидовый пиджак, туфли на каучуке. Под пиджак вместо рубашки надел свитер.
— Тебе идет спортивное.
Он не отозвался. В нем ничто больше не отзывалось на окружающее.
— А пальто не наденешь? Сегодня прохладно, хотя и солнце.
Он снял с вешалки замшевую куртку, посмотрел вокруг. В последнюю минуту глаза его остановились на Минне. Она поднялась на цыпочки, чтобы дотянуться до его губ.
— Попрощаемся. Он поколебался.
— Хорошо.
Ален поцеловал ее так, как поцеловал бы сестру.
— Вернетесь к вечеру?
— Возможно.
Ален медленно спускался со ступеньки на ступеньку. Дважды он останавливался. В квартире на третьем этаже звенели детские голоса. Внизу он чуть было не толкнул двустворчатую дверь, ведущую в привратницкую, но передумал: поручений для привратницы у него не было, а письма его не интересовали.
