Солнце в руке - Буало-Нарсежак
— Ступай сейчас же к себе или я рассержусь!
Он опирается на ее плечо. В свою комнату он входит походкой тяжелораненого.
Они плывут в лодке. Где-то там, под ними, в глубине — клад. Армель уже готова отказаться от этой затеи. Ей страшно. Она сидит на корме, смотрит на озеро и слушает, как в красноватой дымке рассвета оно медленно пробуждается от сна. Время от времени она опускает в воду руку, и холод мгновенно обхватывает ее своей ледяной перчаткой. Жан-Мари считает, что бросаться в эту обжигающую тридцатиметровую бездну — значит бросать вызов опасности. Он натягивает костюм и проверяет бесчисленные трубки, ручки и ремни, и Армель вдруг вздрагивает от внезапной мысли, что их до сих пор безрадостная жизнь стоит все-таки гораздо дороже клада, который, быть может, и существовал-то только в воображении деда. Но Жан-Мари слишком самолюбив — разве его удержишь? Ему невыносимо думать, что кто-то подвергает сомнению то, во что сам он верит. Раз он сказал, что грузовик пуст, значит, он пуст. Он даже нарисовал Армели план озерного дна. Там есть впадина шириной в несколько метров, а над ней — небольшой овражек, откосом поднимающийся к берегу. Немного напоминает лестничную ступеньку, как бы нависающую над этим участком дна. Карандаш Жана-Мари очерчивает неровность почвы четкими линиями. Для обследования это место как раз удобно, потому что представляет собой нечто вроде выступающей вперед платформы. С яростным нажимом Жан-Мари ставит на схеме красный крестик. Вот он где! Когда знаешь место, он виден ясно, как банка с вареньем на полке!
— А если слитки скользнули ниже? Ты ведь говоришь, там откос?
Жан-Мари пожимает плечами.
— Если хотите, чтобы я свернул себе шею, так прямо и скажите…
Со дня того разговора между ними словно пролег холодок. Нет, она не хотела его обидеть, хотела только, чтобы он понял: ему это золото нужно не меньше, чем ей. Но тогда ей пришлось бы открыться, что у нее имеется свой счет к Ван Лоо и она намерена во что бы то ни стало этот счет ему предъявить. А зачем Жану-Мари все это знать? Даже в мыслях она не позволяет себе заходить столь далеко. Несомненно одно: Жан-Мари обязательно должен добыть эти миллионы, добыть и для себя, и для нее, потому что есть вещи, в которых можно признаться, только если ты богат. Бедного они просто убьют.
Он уже готов. Маска надета. Сейчас он опрокинется назад — точь-в-точь как те пловцы, которых она столько раз видела по телевизору. Он поднимает руку и соединяет в кружок два пальца — указательный и большой — и сразу с шумом летит в воду, подняв целый фонтан брызг. Она остается одна. Одна не в лодке, не на пустынном в этот час озере — одна во всем мире. Только ночная птица с громким криком проносится мимо. Если он не вернется, думает она, я отправлюсь за ним. Но она верит в него. Он молод. Он полон сил. Он должен найти.
Жан-Мари несется вниз. Фонарь горит, ноги работают как надо, воздух поступает хорошо. Он быстро пробует на гибкость мышцы, шевелит руками — все в порядке! Дыхание ритмичное. Глаза уже понемногу привыкают к темноте. Холод со всех сторон обступает его, и чем глубже он опускается, тем свирепей ледяная хватка. В воде, словно пыль, рассеяны какие-то мелкие обломки, и когда он наугад поводит фонарем, свет на мгновение озаряет весь этот мусор. Когда плывешь в море, чувствуешь, что вокруг тебя все живет. То и дело видишь стаи рыб, вспугнутые твоим появлением и быстро удирающие прочь. Видишь лес водорослей, что колышутся в такт течению. Ты двигаешься, будто в лунном полумраке, и понимаешь, что вокруг тебя — жизнь, только иная, не похожая на привычную и потому напоминающая сон. Ты паришь и ощущаешь в душе восторг. Все, что осталось там, наверху, отсюда кажется грубым и безвкусным, а каждую окружающую мелочь хочется назвать по имени. Не то что здесь! Здесь не только никого и ничего не знаешь, но и не хочешь знать! Это просто тьма, просто мрак. Небытие. Откуда-то со стороны глухо доносится шум водосброса, звуком своим словно нагнетая опасность. Кажется, что где-то рядом грохочет поезд. И вдруг почти утыкаешься в дно — но что это за дно! Все сплошь в камнях, оно больше похоже на пустыню. Теперь надо тормозить и начинать медленно осматривать горизонт, как чайка, что кружит над пляжем, — но как раз горизонта-то тут и нет! Все похоже на все. Вот затопленная гора, а дальше, сколько хватает взгляда, — один голый булыжник. 28 метров. А вот и первая веха — искореженная канистра, придавленная кучей гальки. Чуть справа рухнувшая стена, которая, должно быть, окружала парк до того, как долину, затопили. Но вот наконец и он. На этот раз придется его ощупать. Вот эта корявая бесформенная куча проржавевшего металла — это все, что осталось от шасси, а вот эта кривая трубка — руль, а за сиденьем, вернее, за тем, что когда-то было сиденьем, — пулемет. Фонарь выхватывает из тьмы затвор и конец ленты, в которой до сих пор сидят пули. Какие могут быть сомнения: это именно тот грузовик, про который говорил дед. Но кузов его пуст. Какие-то неясные лохмотья, привалившиеся за кабиной, вполне могли бы быть ящиками, но скорее всего это офицерские сундучки, потому что на тонком металле их корпуса до сих пор видны следы короткого боя: царапины, трещины, дырки, но ничего, что хотя бы намекало бы на присутствие золотых слитков!
Медленно двигая ластами, Жан-Мари огибает остов грузовика, освещая фонариком каждую щель, каждый разлом. Он убедился: если это золото и существует, то не здесь. Может быть, чуть дальше, впереди? Ведь слитки были тяжелые. Их могло выбросить через ветровое стекло. По легкой головной боли он понимает, что пора подниматься, но прежде нужно все-таки осветить дно в том месте, куда уткнулся носом грузовик. И здесь ничего. Луч света грязнет в толще воды, давая увидеть каменистый ковер, на котором он сразу заметил бы любой металлический предмет. Жалко, что пора уходить. Итак, все кончено. Он проиграл. Едкая горечь поражения переполняет его и как будто сама несет к поверхности. С запозданием он пытается приостановиться, проверить показатель уровня давления…
Армель ждет его, подрагивая от предутреннего холода. Она не отрываясь
