Дороти Ли Сэйерс - Престолы, Господства
— Давай, Бутл! Принеси! Хороший пёс.
Розамунда медленно положила трубку:
— Кажется, его нет дома.
В её голосе слышался холодок, как если бы она уличила Клода в неблагодарности. Она позвала Бутла, который атаковал мяч у края коврика и тыкался в него, считая, что именно так ведут себя большие взрослые собаки.
— Бутл! Оставь, мой хороший. Иди к мамочке. Ты испортишь коврик.
— Да не испортит, — беспечно сказал Харвелл.
— Он не должен привыкать портить домашние вещи. Бутл, отдай мамочке. Вот! А теперь, где мячик? Где твой хороший мячик? У кого он? Нет, у мамочки ничего нет. Смотри! Ручка пустая. И другая ручка пустая. А теперь где мячик? Вот, вот!
Она присела перед щенком, перебрасывая игрушку из одной руки в другую за спиной, тыкая ею в его нетерпеливую мордочку и вновь пряча, чем дразнила и возбуждала его.
— Он порвёт тебе платье.
— Нет, ты этого не сделаешь. Нет, ты не испортишь мамочке прекрасное платье, правда? Не-е-ет! Умный пёсик.
Мяч откатился, а она подхватила щенка на руки. Он царапался и лизал ей лицо.
— О, дорогой! Красивая косметика мамочки! Разве не удачно, что она выдерживает поцелуи?
— Ты не должна позволять ему лизать твои губы. Это опасно.
— О, ты это слышал, Бутл? Как будто мы не миленькая чистая собачка! Поцелуй мамочку ещё раз. Хозяин сердится, поточу что ревнует к бедному Бутлику!
Харвелл поднял мяч и вновь бросил его на пол.
— О, Бутл, какой ты грубиян! Зачем ты это сделал, Лоуренс? Он спустил мне петлю на чулке и поцарапал руку.
— Прости, дорогая. Покажи мне.
— Достаточно, Лоуренс.
— Чёрт побери, ты же позволяешь целовать тебя взбесившейся собаке. Что с тобой сегодня? Нужно сходить и вымыть лицо.
— Нет необходимости грубить.
— И смазать руку йодом.
— Всё в порядке, спасибо, кожа не содрана. Он не хотел причинять боль. Это из-за того, что ты его отвлёк. Глупо ревновать к щенку.
— Я не ревнив. Это смешно.
— Ревнив, иначе не сердился бы так.
— А я говорю тебе, что не ревнив.
— Ты ревнуешь к Клоду, иначе сделал бы что-нибудь для пьесы ещё несколько месяцев назад.
— Дорогая моя девочка, не говори глупости. Как я могу ревновать к Клоду?
— Почему нет? Он — очень привлекательный мальчик.
— В самом деле? Полагаю, он нравится женщинам.
— Да, дорогой. Именно это я и пытаюсь тебе втолковать.
— Проклятье! Если ты предпочитаешь эту мягкую тряпку…
— Я не говорила, что предпочитаю. Я не вышла замуж за мягкую тряпку, не правда ли?
— Да, не вышла. Тогда почему ты обвиняешь меня в том, что я ревнив?
— Но ты действительно ревнив. И всегда ревновал. Ты ревнуешь к Гастону Шаппарелю.
— Не ревную. Но у него плохая репутация.
— Полагаю, именно поэтому ты приезжаешь и бродишь по студии, пока он рисует. Это даже оскорбительно и, думаю, должно просто бесить его.
Бутл, обнаружив, что взрослые замкнулись в себе, ушёл и принялся катать свой мяч в углу позади орехового бара.
— Дорогая моя девочка, давай напрямую. Мне нет дела до Шаппареля. Да, мне не нравится его манера обращаться с женщинами, но я ни на секунду не ревновал к нему или к кому-нибудь ещё. Я больше не пойду с тобой, если ты этого не желаешь. Мне казалось, что тебе это нравится. Но если ты способна выносить его дерзости, не возражаю. Не думаешь ли ты, что я боюсь соревноваться с этим волосатым художником с вопиющим французским акцентом?
— Как мне нравится твоя самодовольная манера унижать людей. Мне бы было более лестно если бы ты ревновал.
— О Боже! Но я думал, именно за это ты и нападала на меня. Что ж, я не ревнив и наотрез отказываюсь притворяться в обратном.
— Я рада, потому что я могла бы найти и других ревнивых людей. Все эти актрисы, которых ты возишь на ланч и целуешь у служебного входа.
— Приходится целовать актрис. Они ждут этого. Но это ничего не значит.
— Знаю, дорогой. Именно поэтому я и не возражаю против этого. Но ты бесишься когда я целую даже Бутла.
— Да целуй его столько хочешь, только не подцепи от него чего-нибудь. Так или иначе, для такой собаки не полезно, если с ней нянчатся, как с ребёнком. Если бы только ты…
— Я знаю, что ты хочешь сказать. Если бы только у нас был собственный ребёнок…
— Ну, я это и скажу. Если бы у нас был ребёнок, то у тебя было бы, чем себя занять…
— И оставаться счастливой и спокойной, пока ты возишь актрис на ланч. Это позволило бы тебе чувствовать себя более свободным, — неплохо для тебя!
— Хорошо, — сказал Харвелл спокойно, — скажи ещё, если хочешь, «пока я вожу актрис на ланч, чтобы удовлетворить их тщеславие, и успокаиваю администрацию, и решаю вопросы с затратами, и уделяю внимание бизнесу». Боюсь, что тебе действительно скучно, пока я отсутствую. Не очень-то много занятий в месте, где всё делают за тебя.
— Я рада, что ты не предлагаешь мне заняться домашним хозяйством, чтобы не хандрить. Нет, Лоуренс, мы уже много раз это обсуждали. Пожалуйста, не начинай снова. Не то, что я не люблю детей и боюсь завести хотя бы одного. Но это не помогло бы. Это был бы лишь ещё один Бутл, только хуже. Ты не согласен, но я-то знаю, что это правда. Ты был бы ужасно, ужасно ревнив, и я бы этого не перенесла.
— Ревновать к собственному ребёнку? Розамунда, ты говоришь ужасные вещи.
— К куче мужчин, всё равно. Или же ты любил бы его больше, чем меня, и я стала бы несчастной. Любимый, разве ты не понимаешь? Такое счастье, что есть только ты и я, и если возникнет что-нибудь, что-то, вмешивающее в наше счастье…
— О, но Розамунда, любимая…
— Да, и предположим, при родах я умру. Ну, я не так уж и против, но предположим, что они превратят меня в уродину, и я потеряю все зубы или случится ещё что-то ужасное, так что я уже не смогу быть твоей Розой Мира. Всё может произойти, если родишь ребёнка, а у меня есть для тебя только моя внешность, никаких денег и даже мое имя — это имя вора.
— Ты не должна так говорить.
— Но ведь это правда. Я так рада, что отец уехал домой. Для тебя ужасно, что он всегда говорит с людьми о тюрьмах и ставит всех в неудобное положение.
— Бедняга. Но я не против того, чтобы он тут был.
— А я против ради тебя. И, Лоуренс, предположим, что это у меня в крови. Если у меня будет ребёнок и он окажется… как отец, — ну, понимаешь: слабый, нечестный…
— Розамунда, любовь моя, прекрати. Ты изводишь себя. Впадаешь в истерику. Дорогая, я и не предполагал, что эта тема так тебя волнует. Всё, хватит. Не будем больше об этом говорить.
— Ты действительно меня понимаешь?
— Не думаю, что есть хоть какая-то вероятность того, о чём ты говоришь, но, конечно, если ты так чувствуешь, не стоит спорить.
— Честное слово, я не эгоистична, но я бы всё время волновалась и волновалась. Конечно, если ты считаешь, что я должна…
— Неужели я могу говорить такие отвратительные вещи? Дорогая, мне очень жаль. Прости меня. Я не понимал. Не будем больше об этом думать. Смотри! Вот старина Бутл спрашивает, что же произошло с его хозяюшкой. У него такая глупая морда правда? Как белый парусиновый ботинок.
— Бедный Бутл. О, Лоуренс, я так рада, что мы поговорили. Это такое облегчение. Пока у меня есть ты, мне не нужно больше ничего.
— Как и мне, дорогая. Только ты. И у меня есть ты, правда же? Вся-вся? До последнего кусочка?
— До последнего кусочка. Видишь, ты всё-таки ревнив.
— Конечно. Ревнив как дьявол… Любимая…
Дорогая леди Питер,
Большое спасибо за Ваше письмо. Так любезно с Вашей стороны подумать о том, чтобы упомянуть про мистера Эймери сэру Джуду, и я уверена, что он будет в высшей степени признателен, когда я ему сообщу об этом. Однако за это время мой муж сам решил спонсировать пьесу, поэтому, думаю, будет лучше предоставить ему право связаться с лондонской театральной администрацией. Но всё равно, большое спасибо. Да, действительно, нам обязательно нужно встретиться. Только в настоящее время, ввиду смерти бедного короля, мы, конечно не устраиваем ничего интересного, но нужно найти возможность в будущем.
Ещё раз большое спасибо,
искренне Ваша,
Розамунда Харвелл
Господи, думала Харриет, каково это — быть способной обвести мужа вокруг пальца!
— Питер, ты вложил бы деньги в пьесу, в которую не веришь, если бы я тебя попросила?
— Харриет, ты меня пугаешь. Ты пишешь пьесу?
— Слава Богу, нет. Я имею в виду чью-то чужую пьесу.
— Ничто не заставит меня поддержать пьесу. А о какой пьесе речь?
— Клода Эймери. Миссис Харвелл подольстилась к мужу и заставила её поддержать.
— Что ж, нас нередко губит женский волосок. [86] Нет, Харриет, я уже говорил, что как муж я, как говорят теперь, полный отстой. Я очень горд, мстителен, честолюбив, за плечами у меня больше преступлений, чем я смог бы придумать. Ты можешь обвалять голову в пыли, но я всё же откажусь поддержать любую пьесу, тем более плохую.
