Дороти Ли Сэйерс - Престолы, Господства
В самом деле, было крайне неудачно, что Розамунда окажется обязанной Уимзи, поскольку она решила, что это семейство ей не нравится. И это было неприятно в некотором смысле в связи с Клодом. Она предпочла бы сказать ему: «Клод, дорогой, я вырвала у сэра Джуда Ширмана обещание прочитать твою пьесу». Ему бы это тоже больше понравилось, он действительно так глупо предан ей — так по-дурацки — и всегда готов выказывать благодарность за её доброту. Но теперь маленькая сценка восхищения и благодарности была бы подпорчена, поскольку ей придётся добавить: «Вам следует напомнить ему, что по этому вопросу с ним уже говорила леди Питер Уимзи». Все эти деятели похожи: никто ничего не станет читать, если к рукописи не приложена своего рода memoria technica [85] личного характера. Бедному Клоду придётся делить свою благодарность между нею и незнакомцем, что очень огорчительно. А тем временем она должна придумать вежливый ответ леди Питер, а после этого будет трудно не договориться об обмене визитами, естественно всегда под патронажем Питера Уимзи, который был ей неприятен как личность.
— Лоуренс, что из себя представляет сэр Джуд Ширман?
— Ширман? О, он один из этих властных сельчан с севера, никакого воспитания. Дважды разведён. В первый раз, возможно, виновата была женщина, но во второй раз разразился настоящий скандал. Не того сорта тип, которым следует интересоваться. А почему ты спрашиваешь?
Она показала ему письмо.
— О Господи! — Харвелл почувствовал некоторое беспокойство. Если Ширман считает, что в Клоде Эймери что-то есть… Нет! На сей раз этот паршивец не сможет позлорадствовать. Существовало другое объяснение, более правдоподобное и бесконечно более утешительное: — О, я вижу Ширмана насквозь. Он хочет помочь Харриет Уимзи, потому что Харриет Вейн имеет имя и однажды сможет написать пьесу. Во всяком случае, она представляет собой ценность. Он, вероятно, считает, что она лично заинтересована в Эймери. — Он перечитал письмо. — Всё очевидно. Говорит, что знает его книги, надо же! Ты думаешь, Ширман проводит время, читая томики стихов блумзберийских поэтов? Скажи, чтобы Эймери обязательно переслал ему эту вещь, но пусть не строит иллюзий относительно Ширмана.
— Разве ты не мог бы сам как-нибудь перемолвиться с Ширманом, Лоуренс? Было бы настолько лучше. Я имею в виду, Клоду покажется странным, что я организую рекомендацию через посторонних, когда у меня есть муж, связанный с театром.
— О, но это вполне естественно. Все получают рекомендации самыми случайными и неожиданными способами. Если бы я похвалил вещь, это лишь оттолкнуло бы Ширмана. Наши мнения о пьесах никогда не совпадают.
— Ну, скажи ему, что вещь тебе не нравится. Тогда он заинтересуется. — В её улыбке сквозила как мольба, так и озорство.
Харвелл колебался. Выслушивать просьбы и награждать — пусть даже половиной королевства — это одна из семи радостей брака. Никакого вреда. Розамунда будет счастлива, пьеса вернётся с благодарностью в своё время, а он сделал всё, что мог. Ширман не такой осёл, чтобы ставить эту пьесу, а если поставит — ему же хуже. Да, всё будет именно так. «Медный змий» не может повториться. Там была просто счастливая случайность. И всё равно, не помешает ещё раз взглянуть на рукопись. Чёрт бы побрал этих Уимзи: ну почему они встревают?
— Послушай, дорогая, вот что я сделаю. Я ещё раз перечитаю её и, если мне покажется, что неё есть хоть малейший шанс…
— Ты поставишь её сам?
— Не обещаю, — сказал Харвелл, немного озадаченный. — Это бы значило убедить администрацию, труппу… — Женщинам всегда всё кажется пустяком. Когда пытаешься объяснить гигантскую дипломатическую сложность театрального мира, они просто не способны ухватить, о чём речь.
— О, Лоуренс, не говори глупости. Конечно же, любая администрация согласится с пьесой, если ты её поддержишь.
Ему польстила её вера в его могущество. Верно и то, что он мог, вероятно, заставить администрацию — не любую администрацию, например не Ширмана, — поставить даже неприбыльную пьесу, объявив (подумал он с некоторым высокомерием), что готов взять на себя весь риск и возместить потери. И в этот момент он увидел себя, делающего великолепный жест, просаживающего тысячи коту под хвост, чтобы Розамунда продолжала смотреть на него так, как смотрит сейчас. Для чего он женился на ней, если не для того, чтобы выполнять все её прихоти, пусть и безумные?
— Ты действительно так увлечена всем этим?
— О, Лоуренс!
— Ты — ведьма, — сказал он. — Не думаю, что существует такая глупость, которую ты не смогла бы меня заставить сделать.
— Разве?
Её улыбка дразнила и манила.
— Не обещаю.
— О, ну пожалуйста. — Она вытянула руки, отталкивая его. — Сначала пообещай!
— Хорошо. Обещаю.
— Любимый… Клод будет так рад, бедный мальчик.
— Проклятый Клод. Я делаю это не для него. Я делаю это для тебя.
На сей раз в её смехе слышались одновременно триумф и восторг. Он походил на торжествующее арпеджио на арфе. И Харвелл решился: он готов выставить себя дураком, но и цель того стоила — оправдать своей властью её веру в него и её гордость.
— Ты балуешь меня, дорогой.
— Я для чего ещё я здесь?
Да, ради всего святого! Если есть что-нибудь в мире, чего желает его жена, он даст ей это. Она может показать всему миру, что не нуждается в помощи Уимзи и Джуда Ширмана. Ширман! Скупой йоркширский торгаш со сжатыми губами, который перемусолит каждый медяк, прежде чем потратит. Неудивительно, что обе жены нашли его невозможным. Женщины любят, когда мужчины щедры: им нравится отвечать капитуляцией на капитуляцию.
— Теперь довольна?
— Ужасно! Да, но нет, любимый, не сейчас. Отпусти. Я должна написать Клоду.
— Он может подождать до завтра. Проклятье, ты можешь просто позвонить ему. Оставайся, где сидишь. Он не желает тебя так, как хочу я. Или, возможно и желает, но не получит.
— Бедняжка Клод! — сказала Розамунда, выбрасывая из мыслей поэта под аккомпанемент ещё одного арпеджио из смеха. Она позволила Харвеллу вновь посадить себя к нему на колени, но затем быстро спрыгнула, воскликнув:
— О, Лоуренс, мы должны вести себя прилично. Там официант пришёл убрать кофе.
— Проклятье! — пробурчал Харвелл. Он отпустил её и поспешно взял газету. Розамунда стояла перед камином у зеркала, поправляя волосы. Вошёл официант, прикреплённый к их квартире, и бесстрастно собрал посуду.
— Что-нибудь ещё на этот вечер, сэр?
— Нет, спасибо. Скажите камердинеру, что завтра мне будет нужен коричневый костюм.
— Очень хорошо, сэр.
Официант вышел.
— Ну, спасибо небесам за эту квартиру с гостиничным обслуживанием, — сказал Харвелл. — Уж если он ушёл, то ушёл. Можешь вернуться.
Розамунда покачала головой. Перерыв сбил настроение.
— Хочу немедленно позвонить Клоду. Он так долго ждал.
— Ещё несколько часов не причинят ему боли.
— Нет, позор заставлять его ждать. Не будь таким эгоистом, дорогой.
Она подняла трубку красного эмалированного телефона и стала набирать номер, в то время как Харвелл успел подумать, что было бы неплохо, если бы она в некотором смысле была немного более эгоистичной. Тратить деньги на неё было его прерогативой; тратить деньги на её ручного поэта в глазах некоторых людей было бы слабостью. Не все могли бы понять, как он, её наивное и нерассудочное удовольствие от того, что делаешь счастливыми других. Затем он улыбнулся. Бутл, щенок силихем-терьера, внезапно вылез из своей корзинки и покатил своё толстое тело через коврик. Смешной пёсик. Он направился к Розамунде и начал по-дурацки играть с её серебристыми туфельками; она наклонилась, чтобы похлопать его свободной рукой и принялась играть с ним, смеясь над его щедрым красным языком и безумным обожающим рычанием. Несвязные восторги Клода по телефону по сути представляли бы те же радостные и глупые щенячьи прыжки. В мгновение Харвелл представил счастье, брошенное в виде мяча от него Розамунде, от Розамунды Клоду, от Клода целому нелепому скопищу театрального люда, для которого новая пьеса значила работу, деньги, самоуважение, от них их детям: мяч становился всё больше и больше, как снежный ком. Он засунул руку под диванные подушки и нашёл там спрятанный резиновый мячик Бутла. Харвелл бросил его через комнату. Мяч попал в Бутла сзади, и пёс повернул к нему свою глупую мордочку. Харвелл засмеялся.
— Давай, Бутл! Принеси! Хороший пёс.
Розамунда медленно положила трубку:
— Кажется, его нет дома.
В её голосе слышался холодок, как если бы она уличила Клода в неблагодарности. Она позвала Бутла, который атаковал мяч у края коврика и тыкался в него, считая, что именно так ведут себя большие взрослые собаки.
— Бутл! Оставь, мой хороший. Иди к мамочке. Ты испортишь коврик.
