Колин Уотсон - Здесь был Хопджой
— Я крайне огорчен, но поделать ничего не могу. Мы не задержим ее дольше, чем будет абсолютно необходимо.
— Но при чем здесь машина и… и все это?
— Возможно, ни при чем, мистер Периам. Дело просто в том, что у полицейских нет выбора: они ни одного камня не должны оставить неперевернутым, так сказать.
Дорин в сердцах ткнула вилкой в кусок цыпленка.
— Брайана в багажнике вы не найдете, если вы это имеете в виду.
Пербрайт посмотрел на нее со вздохом.
— Знаете, миссис Периам, я терпеть не могу официальных разговоров за столом, но считаю необходимым сообщить вам, — как сегодня утром сообщил вашему мужу, — что мы. совершенно серьезно рассматриваем возможность, что исчезновение мистера Хопджоя может оказаться постоянным.
Зловещее пророчество не вызвало никакой реакции, помимо быстрого короткого покачивания головой.
— Найдется он, не беспокойтесь.
Если эта девушка сознательно участвовала в преступлении, подумал Пербрайт, совершенно бесполезно надеяться, 'что ее удастся загнать в угол и заставить признаться в содеянном.
Вернувшись в участок, Пербрайт обнаружил, что его рабочий стол весь заставлен аккуратными пачками бумаг, изъятых сержантом Лавом из номера 14 по Беатрис-Авеню. Поискав глазами, он нашел Лава позади этой груды.
— Так-так, Сид, ну, давай, срази меня наповал. Лав с сомнением взглянул на гору бумаг.
— Я собрал все, что удалось найти. Хотя ничего особенно интересного в них не оказалось.
— Не имеет значения. Давай посмотрим. Сержант взял несколько листов сверху.
— Письма Периаму. Он либо получал их не часто, либо не хранил. Ни одного свежего нет.
Три письма оказались от каких-то родственниц. Они содержали соболезнования по поводу смерти матери Пе-риама.
«У нее была прекрасная душа, — гласило одно из них, написанное неровным, но бодрым почерком, — и я знаю, что никто и никогда тебе ее не сможет заменить. Но, Гордон, дорогой, ты не должен позволять горю превращаться в дверь, закрывающую твое сердце для других привязанностей. Милая Мэкки — я уверена, ты не рассердишься на меня, что я теперь упоминаю ее имя, — была так терпелива и преданна, и то, чего никогда не могло быть, пока твой сыновний долг призывал тебя оставаться подле твоей несчастной матери, теперь стало возможным и правильным». Письмо было подписано «Тетушка Б.».
Четвертое письмо было от адвоката, в нем перечислялись окончательные детали исполнения посмертной воли миссис Периам. Два других являлись официальными подтверждениями передачи документов и небольшого количества ценных бумаг.
— Это, — оказал Лав, протягивая второй, более плотный конверт, — касается магазина — помните, его табачный бизнес.
Пербрайт быстро посмотрел накладные, доставочные талоны, квитанции и отложил их в сторону. Лав взял следующую подборку.
— Опять Периам. Справки, документы и вся такая всячина.
— Тебе бы следовало работать в архиве, Сид.
Сержант, подозревая в словах инспектора оскорбительную иронию, ухмыльнулся, желая показать широту своих взглядов.
Третья пачка бумаг не дала ничего более впечатляющего, чем пожелтевшее от времени свидетельство о браке миссис Периам, свидетельство о рождении ее сыпи— и самое свежее и написанное самыми черными чернилами свидетельство о ее смерти. Там были также несколько банковских отчетов, из которых следовало, что кредит Периама составляет 2.500 фунтов стерлингов; два-три страховых полиса, карточки государственного страхования, одна — на имя Джоан Питерc, продавщицы магазина; несколько квитанций об уплате налогов и членская карточка флаксборской торговой палаты.
И наконец, последней из архива Периама была кипа всякой всячины, сверху которой лежали несколько номеров «Здорового образа жизни» двухгодичной давности и брошюры по занятию атлетизмом «в уединении вашей собственной спальни». Несколько грамот хранили память об успехах Гордона Холсьона Периама, ученика, а затем учителя методистской воскресной школы на Карл-тон-Роуд. Небольшой фотоальбом ничем не отличался от типичных семейных хроник, то есть представлял собой набор фотографий, снятых в разное время в садике позади дома или у пляжных кабинок. Пербрайт отметил, что юный Периам был неизменно запечатлен на них в роли нахмурившегося, нешироко разинувшего рот хранителя маминой руки — когда левой, когда правой. Единственным исключением был снимок, сделанный с недопроявленной пленки, где пятнадцатилетний Периам, с опаской глядя в объектив, стоял в компании толстой девочки, облизывающей рожок с мороженым. Однако даже на этой картинке кусочек лица в верхнем левом углу выдавал любящее присутствие всегда бдительной миссис Периам, ныне покойной. Лав лизнул палец.
— Теперь Хопджой, — объявил он. — В его комнате мне не пришлось столько копаться. Все бумаги были засунуты в ящик для письменных принадлежностей. Я нашел его под кроватью.
— Кстати, что ты можешь сказать о той большой спальне в задней части дома; не могу себе представить, кто бы мог там жить.
Лав покачал головой.
— Там никто не живет. Это была спальня старой леди. Пербрайт закончил осмотр ящика и поднял голову:
— Но она буквально завалена самыми разными вещами. Тут и туфли, и всякие безделушки, пузырьки с лекарствами, сетки для волос. Я обратил внимание, что и постель по-прежнему заправляется. Все это немного странно, не так ли?
— Я однажды смотрел кино, — заговорил Лав, и лицо его оживилось, — так там парень содержал такую комнату в нетронутом виде несколько лет после того, как похоронил свою мать. Только он ее на самом деле не хоронил. Она была у него спрятана, в шкафу, вся уже высохшая, и он во время чая усаживал труп в кресло и разговаривал с ней. Потом оказалось, что…
— Ты в шкаф-то заглянул, Сид?
Лав посмотрел на инспектора немного пристыженно.
— Ясно, заглянул. Когда осматривал комнату. Там только несколько платьев. И еще такая штука, вроде корзины.
— Вроде корзины? — нахмурился Пербрайт, вдруг зинтересовавшись.
— Ага. — Сержант очертил руками в воздухе ее контуры. — Мне кажется, это одна из тех хитрых штуковин, которыми раньше пользовались портные.
— Я вполне уверен, что ты ошибаешься, Сид. Ну да ладно, это сейчас не важно. Давай посмотрим, что нам оставил Хопджой.
Хопджой явно не был озабочен тем, чтобы доставить своим наследникам много радости. Его бумаги состояли почти исключительно из счетов и сопроводительных писем, тон которых варьировался от предельно вежливого до вульгарно негодующего.
Пербрайт мысленно выставил высший балл эссе, присланному директором «Нептуна».
«Мой дорогой мистер Хопджой, — экспансивно начиналось оно, — едва ли стоит говорить, с каким восхищением я возобновил знакомство, в лице вашей очаровательной жены, с леди, которая, как я ошибочно предполагал, состоит замужем за человеком, живущим в другом конце графства. Я просто теряюсь в догадках, откуда у меня могло появиться такое неверное представление: я практически ничего не знаю о том человеке, кроме его репутации силача с холерическим темпераментом. Вы, я уверен, извинитесь за меня перед миссис Хопджой за некоторое замешательство, которое я так глупо выказал, когда был ей представлен (или я должен сказать: перепредставлен?). Позвольте мне также воспользоваться этой возможностью и поздравить Вас с новым союзом. Предыдущая миссис Хопджой— если мне будет позволено высказать свое мнение — всегда казалась мне женщиной, чья постоянно меняющаяся индивидуальность могла быть причиной всякого рода недоразумений; бывали моменты, когда мне с трудом удавалось убедить себя, что я вижу каждый раз одну и ту же женщину. Теперь, с появлением счастливой перспективы более упорядоченных брачных отношений, я могу, без сомнения, надеяться на удовлетворительное разрешение пустякового вопроса о предоставленном Вам кредите.
Всегда к Вашим услугам, П. Барраклоу».
Для «удовлетворительного разрешения», как выяснилось, требовалась сумма в 268 фунтов 14 шиллингов.
О еще большем долге с сожалением упоминал в своем письме мистер Дж. О'Конлон. В. данном случае сглаживающие обертоны отсутствовали напрочь. Мистер Дж. О'Конлон просто выражал надежду, что его клиент пожелает избежать неприятностей для всех (включая, в первую очередь, его самого), выслав чек на 421 фунт в любое удобное для него время в течение следующих двух суток.
— Букмекерство, — заметил Пербрайт, обращаясь к Лаву, — должно быть, процветает. Никогда бы не подумал, что Джо О'Конлон заколачивает достаточно, чтобы предоставить кому-нибудь такой огромный кредит.
Взглянув на следующий листок, Пербрайт в легком изумлении поднял брови.
— Джордж Тоцер, мужской парикмахер, — прочел он вслух. — За товары: 11 фунтов 15 шиллингов 4 пенса. Убедительная просьба перевести деньги или дальнейшие поставки того же наименования будут, к сожалению, прекращены.
