Мотылек в бамбуковой листве - Ян Михайлович Ворожцов
– Даня, – окликнул Варфоломей, – попроси Алису Иосифовну принести стакан холодной воды нашему гостю, будь так добр!
– Слушаюсь! – и, стиснув зубы, Данила вышел.
– Меня зовут лейтенант Ламасов, Варфоломей Владимирович, если угодно по имени.
– А я к вам сам, – пробормотал Горчаков, – сам к вам…
– Это вы по-китайски?
– А? – недоуменно-напугано поднял Горчаков глаза.
– Кирилл Ильич, – добродушно сказал Ламасов, – вы меня не пугайтесь, я к вам со всей душой и сердцем предрасположен и открыт, так сказать – и я хочу, чтобы вы кристально поняли и усвоили эту истину, я вас не обвиняю, не подозреваю, не хочу вас расстраивать и оскорблять, мне просто нужно, чтобы вы, как гражданин ответственный, рассказали мне, как другому гражданину равноправному с вами, о пассажире том, который вас на Головольницкой вчера в десятом часу тормознул – уж больно он меня интересует – кто, как выглядел, во что одет был?
Пока Ламасов говорил, в кабинет беззвучно-вежливо вошла Алиса Иосифовна, принесла и поставила стакан на стол.
– Вам, Кирилл, может, сахарку ложку? – дружески, без капли принужденности и притворства, простецки спросил Ламасов.
– Да, – ответил Горчаков, – сахару можно…
– Два куска? Три? – спросил Ламасов, выдвигая бренчащий ящик и извлекая из него шуршащую картонную коробочку.
– А давайте три, – утирая вспотевший лоб, сказал Горчаков.
Варфоломей отобрал три куска – идеально-кубических, как игральные кости! – и с плеском уронил первый, затем взял ложку и помешал, потом уронил второй и третий, размешав.
– Пейте, не стесняйтесь, – попросил Ламасов и, убрав коробку обратно в ящик, стиснул зубы и тихо просвистел, – кыс-кыс…
– А у вас кошечка, – заметил Горчаков.
– Это да, – Варфоломей развернул кресло и дал безволосой, грациозно-тощей кошке запрыгнуть к нему на колени, – моя!
– У меня самого кошка дома.
– В них фараонова кровь, – сказал Ламасов, – а по форме они как песочные часы – они символизируют само время для нас!
– А у вас самого глаза, – пробормотал Горчаков, – как часы тикают. Вот, опять! Качаются будто маятник какой. Я слышал, это нистагмом называют. И всегда вот мне интересно было, да спросить не у кого – мешает ли это жить? У вас ведь, небось, предметы перед глазами туда-сюда скачут постоянно, наверно, как стеклоочистители в дождливую погоду – голова не идет кругом у вас от такого? У меня бы кружилась, я в детстве ни на карусели вот, ни на качелях усидеть и минуты полной не мог – тошнило!
– А за рулем вас не тошнит? – поинтересовался Варфоломей.
– А за рулем я уже привык.
– А давайте, Кирилл, вернемся к пассажиру с Головольницкой.
– Давайте.
– Начнем с имени – вы не поинтересовались, как зовут его?
– Да я только так, – пожал плечами Горчаков, – чтобы, как говорится, товарищескую атмосферу вдохнуть, спросил его…
– А он?
– Сказал, что его Николаем зовут.
– Николаем? – чуть придвинулся Варфоломей.
– Да, – дрожаще-бледными губами произнес Горчаков.
– А вот, Кирилл Ильич, скажите мне, как, по-вашему – он вам соврал?
– А как, товарищ лейтенант, тут поймешь так с ходу-то?
– Ну, я так вот размышляю, Кирилл Ильич, что вы – таксист со стажем, и с людьми всевозможных сортов вас обстоятельства сталкивают изо дня в день – верно? – сделал паузу Ламасов.
– Верно, – задумчиво пожевал губами Горчаков.
– И у вас, – с улыбкой протянул Ламасов, – мне очень хочется верить, Кирилл, натренировалась, вот как мускул, интуиция – эдакое чутье, которое вам подсказывает моментально, что за человек к вам в такси садится – по голосу его, по случайному жесту, может, по словам, которые человек с вами в общении употребляет, по тому, какие сигналы он подает вам! – и вся эта сумма, этот замысловатый спектр, он вами замечается, он вами воспринимается и регистрируется единовременно… Он вами усваивается беспрепятственно, и в ответ пробуждается в уме вашем, в настроении, определенное чувство, иногда оно положительное в свойстве своем, а иногда отрицательное, неприязненное… но всякое чувство похоже, так сказать, на мыльный пузырь – загляните, пожалуйста, будьте добры, внутрь себя! Или, если не можете, хотя бы на капли воды на краешке стакана… присмотритесь повнимательнее – вы видите? Они пронизаны светом, светятся и подрагивают как будто бы. И оно, это чувство, есть нечто прозрачное, да? Но одновременно окрашенное удивительными, яркими, пустыми и живыми, Кирилл, слепяще-нирванистическими красками, и в пузыре этом содержится слепок с человека, потому что люди в сущности своей – и есть такие вот пузыри! – они надуваются и, перепутываясь, мчатся к небесам столпотворением, как вот сперматозоиды для оплодотворения яйцеклетки, но их пути прерываются, они лопаются, а случается иногда – как вот мы с вами теперь! – они волей непреложного случая сталкиваются и сливаются, и становятся на момент одним целым прежде, чем лопнуть…
Варфоломей сделал мягкий, но властно-покровительственный жест ладонью и звучно прищелкнул длинными пальцами.
– А теперь, Кирилл, подумаем – стал бы человек, только что убивший другого человека, называть кому попало свое имя?
– Он заикнулся, я помню, – подумав, ответил Горчаков.
– Заикнулся?
– Да, – кивнул Горчаков.
– Как именно?
– Вот так, – у Горчакова напружинились мышцы шеи, – Н-никол-лай… вот так, Н-никол-лай, когда я у него имя спросил.
– А вы говорили с ним?
– Несколькими фразами перекинулись.
– И больше он не заикался?
– Нет.
– А вам не показалось, что он – хромал?
– Знаете, я не то чтоб видел – но мне так почудилось, когда он садился в машину, – пояснил Горчаков, – мне так подумалось!
– Так, а мужчина этот, Николай, не обратили внимания, он в перчатках был или?..
– Вот, не обратил, но по-моему – в перчатках!
– Ну, машинку вашу на наличие следов… крови, – сказал Ламасов, – и отпечатков пальцев наши эксперты проверят.
– Это пожалуйста.
– Опишите, будьте добры, пожалуйста, как этот Николай ваш выглядел – во что одет был, например, какого цвета волосы?
– У него волосы светлые, по-моему, даже серые.
– Серые?
– Ну да, седые, хотя по голосу да и по внешности не старик, ему лет под сорок пять, может – под пятьдесят, но не старше.
– А сумку при нем не заметили?
– Заметил, – важно поднял палец Горчаков, – сумку – заметил при нем! Обычно пассажиры сумки кладут, а потом садятся – у меня ведь не автобус, понимаете ли, не поезд какой-нибудь, ничьих лишних рук нет – и глупо за добро свое
