Эллери Куин - Застекленная деревня. Расследует Эллери Квин (рассказы)
Наконец свет погас, перекресток опустел, дети исчезли, и деревня угомонилась. За исключением фонаря у лавки Берри и прожектора, освещающего территорию церкви, Шинн-Корнерс погрузилась в темноту. Слышались только звуки насекомых, лай собак Скоттов вдалеке и шаги часовых.
— Невероятно, — промолвил Джонни.
— Что? — Судья вздрогнул.
— Все это. Впервые я начинаю понимать Лексингтон, Конкорд[22] и «Бостонское чаепитие».[23] Как могут люди так возбуждаться?
— Могут, если они во что-то верят.
— До такой степени? — Джонни засмеялся.
— Это доказывает, что они живы.
— Я тоже жив, — возразил Джонни. — Но мне хватает ума не высовываться. Чего ради? Старая леди мертва, да упокоит Господь ее душу, и ничто не вернет ее назад. К чему суетиться?
Качалка судьи скрипнула.
— Ты говоришь обо мне или о них, Джонни?
— Обо всех вас.
— Позволь рассказать тебе кое-что о людях вроде нас, — сказал судья. — Только тебе придется вернуться в куда более далекое прошлое, чем 1775 год, — более чем на три столетия, когда в Новой Англии формировалась пуританская натура. Например, к Майлсу Стэндишу,[24] который по приказу отцов-пилигримов уничтожил поселение Маунт-Уолластон и выгнал Томаса Мортона за его разгульную жизнь и успехи в торговле с индейцами — по причинам моральным и экономическим, ради которых добрый пуританин готов рисковать жизнью. Или к экспедиции Джона Эндикотта[25] против индейцев-пеквотов в отместку за убийство Джона Олдема[26] — к тому же у этих невежественных язычников кожа была другого цвета и они говорили по-английски с акцентом, если вообще говорили. Насколько я помню, люди Эндикотта уничтожили весь поселок и перебили всех пеквотов, взрослых и детей, каких только смогли найти. Пуритане становятся очень упорными, когда они возбуждены.
Джонни усмехнулся в темноте:
— Иными словами, они были свиньями.
— Они были людьми, — людьми со своими верованиями, правильными и неправильными. Руководствуясь этими верованиями, они совершали правильные и неправильные поступки. — Качалка перестала скрипеть. — Джонни, во что ты веришь?
В темноте Джонни почувствовал на себе взгляд старика.
— Вероятно, ни во что.
— Человек должен во что-то верить.
— Я не человек, а овощ, — засмеялся Джонни.
— И поэтому живешь растительной жизнью?
— Очевидно. — Джонни внезапно почувствовал себя слишком усталым, чтобы возражать. — Раньше я верил во многое.
— Не сомневаюсь, — сухо промолвил судья.
— И я тоже совершал поступки, руководствуясь своей верой. Отплыл за море, чтобы стать героем. Я знал, за что сражаюсь — за свободу и демократию против тиранов. Помните эти дни?
— Конечно.
— Я тоже, и очень жаль. Воспоминания мучительнее всего. Беда в том, что я неудачливый овощ. Мне ни в чем не везет. Это слегка меня беспокоит. Было бы приятно пустить корни где-нибудь на солнце и наблюдать за животной жизнью. Но я как роза из рассказа Роалда Даля.[27] Когда ее срезали, она увяла.
— Продолжай, — сказал судья.
— Хотите слушать этот вздор? — Джонни зажег сигарету. — Ладно, слушайте. Думаю, я получил первый намек на то, что собираюсь стать недостающим звеном между фауной и флорой, когда увидел Хиросиму. Это был ад на земле. Знаете, что такое ад, судья? Ад — это когда тень человека отпечатывается на стене дома. Это радиоактивный кровоток. Это ребенок, чьи кости светятся, как рождественская елка. Данте не мог даже представить ничего подобного. — Джонни мрачно улыбнулся в темноте. — Поэтому я вернулся домой. Я чувствовал себя… не в своей тарелке, но приписывал это усилиям адаптироваться к мирной жизни. Я старался изо всех сил — пытался снова изучать право, пытался смотреть фильмы и телерекламу, пытался понять, почему растут цены и почему трудящиеся винят в этом предпринимателей, а предприниматели — трудящихся, пытался понять Организацию Объединенных Наций. Единственное, чего я не пытался понять, — коммунизм. К этому дерьму я никогда не испытывал симпатий. Но некоторые испытывали — я знал летчика-истребителя, на счету у которого было пятьдесят девять боевых вылетов и который, вернувшись, вступил в компартию, объясняя это тем, что хочет на что-то надеяться. Мне было отказано даже в этом. Я начал понимать, что надеяться не на что. А потом началась Корея… Я вам не наскучил?
— Нет, — сказал судья Шинн.
— На сей раз я не был героем — я просто хотел вернуться в знакомую обстановку. Однако я не переставал следить за тем, что происходит за пределами этого волдыря на теле Азии, и не видел ничего, что подталкивало бы меня в сторону фауны, совсем наоборот. А когда все закончилось — если это можно так назвать, — безнадежность просто перешла из одной фазы в другую. Но суть оставалась прежней. Снова телереклама, снова жалобы на цены и налоги, снова политиканы, обещающие райскую жизнь, снова речи в ООН и снова бомбы — все более и более разрушительные. Предположим, не было бы коммунистов. Все равно оставались бы Испания, Германия, арабы — целый мир, полный бедности, ненависти, алчности и амбиций. Оставались бы атомные и водородные бомбы, нервно-паралитические газы. Оставались бы любители сжигать книги и охотиться на ведьм. И никто не знает, сколько нам отведено времени, прежде чем бомбы начнут падать. Что же вы хотите от меня, судья? Чтобы я нашел работу, женился, завел детей, купил дом, поливал лужайку, копил деньги на колледж для сына и на собственную старость? Зачем?
Судья молчал.
— Ну, вы сами вызвали меня на откровенность, — виновато произнес Джонни. — Не возражаете, если я лягу спать?
Он вошел в дом и поднялся по лакированной лестнице в спальню, чтобы испытать на себе прощальный совет коронера Барнуэлла.
Спустя некоторое время судья Шинн последовал за ним.
* * *Джонни проснулся от звука церковного колокола. «Какой приятный способ напомнить мне, что я решил посетить службу мистера Шира в воскресенье утром», — было его первой сонной мыслью. Но когда его чувства обострились, напоминание стало казаться слишком настойчивым. Старый колокол с его резким, металлическим лязгом звенел как сигнал пожарной тревоги в 1900 году.
Джонни встал с кровати и подошел к окну.
Со всех сторон к церкви бежали люди. Джонни увидел, как Берни Хэкетт выскочил из своего дома в южном углу, втискиваясь в воскресный пиджак и не выпуская при этом ружье. Питер Берри поднимался по Фор-Корнерс-роуд от своего дома за лавкой так быстро, насколько позволял его вес. Дети мчались отовсюду, сопровождаемые громко лающими собаками. Пэнгмены и Пру Пламмер семенили по Шинн-роуд, подгоняя друг друга. Два автомобиля вылетели на перекресток — один с юга, другой с запада, — едва не столкнувшись. Из одного вылезли Дейв Хемас, Мертон Избел и Кэлвин Уотерс, а из другого — Дрейкли Скотт с матерью. У церкви уже ждала группа людей. Джонни разглядел Сэмюэла Шира и его толстую жену, быстро идущих по лужайке от пасторского дома; их лица казались неестественно бледными.
В дверь постучал судья Шинн.
— Джонни, вставай!
— Что случилось?
— Кого-то поставили дежурить у полицейских казарм в Петунксите, под Комфортом. Он только что позвонил и предупредил, что полиция штата едет сюда. Черт бы побрал Барнуэлла!
Джонни кое-как оделся и поспешил вниз.
У церкви собрались уже все мужчины, женщины и дети деревни, за исключением инвалидов Скоттов и отшельника со Священного холма. Женщины и дети толпились на ступеньках. Мужчины и юноши выстроились перед ними дугой, прикрывая подход к церкви и подъезд к ее восточной стороне, где находились окна подвала. Судья Шинн и мистер Шир что-то внушали Берни Хэкетту. Феррис Эдамс околачивался поблизости, грызя ногти.
Джонни подходил к северному углу, когда две полицейские машины и частный автомобиль неторопливо подъехали к перекрестку по Шинн-роуд со стороны Комфорта. Оба полицейских автомобиля были переполнены; в частной машине находился только один человек.
Водитель частного автомобиля — крупный толстый мужчина в костюме из индейской жатой ткани в голубую полоску и новой соломенной шляпе — медленно вышел на дорогу, снял шляпу и вытер лысеющую голову голубым носовым платком в горошек. На его пиджаке под мышками темнели полумесяцы пота. Он окинул взглядом молчаливую толпу у церкви, потом посмотрел на одну из полицейских машин.
Вскоре к нему присоединился мужчина с рыжеватыми волосами и суровым красным лицом, в униформе капитана полиции штата и с револьвером в застегнутой кобуре.
Другие полицейские оставались в машинах.
Капитан и толстый штатский несколько раз медленно прошлись у церкви.
Джонни задержался у лошадиной поилки, но любопытство заставило его пересечь дорожку, отделяющую северный угол от церковной лужайки, и остановиться рядом с Ширами.
