Гарольд Шехтер - Маска Красной смерти. Мистерия в духе Эдгара По
— Опять ваши литературные дрязги, да? — усмехнулся Моррис. — Ладно, ладно, цапайтесь, мне только на руку, от ваших склок тираж растет. Вы, однако, подумайте, прежде чем затевать ссору с этим Картрайтом. Не встречался с ним, но слухом земля полнится. Вздорный парнишка, нешуточный.
— Я тоже с собой шутить не позволю, — твердо заявил я.
— Хорошо, хорошо, — сразу согласился Моррис, засовывая мою рукопись в карман двубортного сюртука. — Прочитаю, как только выдастся свободная минутка. Если на самом деле такая веселенькая штучка, как вы охарактеризовали, то будет желанным отдохновением после этой гадости.
Последнее относилось к листку, который он увлеченно читал перед моим приходом.
— Какого плана гадость?
— Результаты вскрытия Розали Эдмондс. Убитой бедняжки. — Он мотнул подбородком в сторону молодого человека. — Таунсенд добыл. Вы еще не знакомы? Джордж Таунсенд, лучший в городе репортер отдела новостей. Эдгар Аллан По, — представил он нас друг другу.
— Автор «Ворона», — кивнув, дополнил молодой человек. — Адское стихотворение. Ничего более жуткого не читал.
— Если не считать этого, — снова указал Моррис на листок, зажатый в левой руке. — Даже вы такого не сможете вообразить, По. Хотите взглянуть?
Он протянул мне листок.
С первой же строчки я почувствовал приступ дурноты. Голова закружилась, как будто я стою у края высокой скалы и смотрю в бездну. Моррис верно отметил, что я в своих работах, учитывая нездоровую страсть публики к сенсациям и ужасам, часто нагнетаю обстановку и не гнушаюсь мрачными сценами. Но ничто в моих опусах не могло даже отдаленно сравниться с фактами коронерского заключения.
Увечья, нанесенные юной жертве, оказались гораздо тяжелее, чем указывалось в газетах. Кроме свирепо сорванного скальпа — даже уши оторвались от головы — жертва оказалась лишенной глаз. Углы рта взрезаны ножом, как будто убийца стремился начертить на лице мертвую улыбку, придав голове жертвы сходство с тыквой-маской в канун праздника Всех Святых. Отрезаны несколько пальцев. Причина смерти — страшный разрез горла, до самого позвоночного столба. Трезвое, лишенное эмоций описание судебного медика только сгущало кошмар содеянного. Даже упоминания о самых безобидных из нанесенных ранений, о кровоподтеках от веревок на лодыжках, вызывали невыносимое отвращение.
Особое внимание привлекало сообщение о разрезе с правой стороны живота, сразу под ребрами. Исследовав эту рану, медицинский эксперт обнаружил, что у трупа отсутствует печень! Так как печень не нашли, становилось ясно, что убийца нашел для нее какое-то применение, наряду со скальпом и отрезанными пальцами.
Заканчивая чтение, я услышал голос Морриса.
— Как вы, По?
Судя по вопросу, можно было заключить, что шок, ужас и отвращение каким-то образом отразились на моем лице. Действительно, я ощутил, что лоб у меня взмок. Вернув бумагу, я успокоил Морриса.
— Да, со мной все в порядке. Конечно, трудно быть спокойным, когда читаешь такое. Вы совершенно правы, никакая фантазия не превзойдет этого реального, невыдуманного ужаса. Публикации в газетах лишь намекали на тяжесть увечий.
— Конечно, — подтвердил Моррис. — Подобное в газетах полностью не напечатаешь. Слишком тяжелый материал. Мне и то тяжело читать, особенно об изуродованном лице ребенка.
Он покачал головой и вздохнул, прежде чем продолжить.
— Что за чудовище могло сотворить такое над другим живым существом, да еще над ребенком!
Дурнота, вызванная чтением медицинского заключения, несколько отступила, я смог соображать яснее.
— Чтобы ответить на этот вопрос, нам следует подавить естественное отвращение к жестокости преступления и попытаться занять беспристрастную позицию специалиста. Того же судебного медика, к примеру. Только таким образом можно рассматривать документ не как источник нездоровых эмоций, но как полезную информацию о психологии преступника, что сужает круг поиска. Особенно важным кажется мне факт удаления печени ребенка.
— Я тоже об этом думал, — вставил молодой репортер. — То же самое случилось с девочкой Добса.
— И что вы об этом думаете, По? — сузил глаза Моррис.
— Как ни неприятно высказывать такое предположение, но вывод напрашивается сам собой. Именно, что среди прочих омерзительных качеств этого существа, убийцы, числится и склонность к антропофагии.
— Как? — в один голос воскликнули оба.
— Каннибализм… Людоедство… — объяснил я ужасный термин.
Мое предположение ошеломило Морриса и Таунсенда. Оба стояли молча, с раскрытыми ртами.
— Хотя сама мысль о людоедстве противна чувствам цивилизованного человека, — продолжал я, — в нашей природе изначально заложен вкус к человеческому мясу. Повсеместность запрещений этого явления говорит о том, что данная склонность универсальна. Среди практикующих людоедство печень считается деликатесом. То, что монстр, убивший девочек, вырезал печень у обеих и захватил органы с собой, установлено бесспорно. Из отчета эксперта следует, что, в отличие от остальных беспорядочно нанесенных увечий, в отношении печени преступник проявил аккуратность и осторожность.
— Да-а, такого я, пожалуй, еще не слыхивал, — ужаснулся Моррис. — Надеюсь, что вы ошибаетесь, По. А если нет, то этот мерзавец Беннет может оказаться прав. Тогда убийца индеец. Тот самый Большой Босс Кроу Как Его Там.
— Ничего подобного, — возразил я. — Если я прав, то вождь Медвежий Волк в качестве убийцы отпадает. Есть в Америке индейцы-людоеды, не спорю, но племя кроу к ним не относится.
— Тогда другой краснокожий дикарь, который «относится».
— Что он дикарь, спору нет. Такое преступление может совершить лишь существо, которому чужды все ценности цивилизации. Что касается цвета кожи, то тут нельзя прийти к определенному выводу. Как показывают исторические материалы, примитивные племена отнюдь не обладают монополией на варварство и дикарство. Преступления неимоверной жестокости совершались как белыми, так и людьми иных цветов и оттенков кожи по всему миру и во все времена.
— Да, мы, двуногие, — мерзкие твари, не возражаю, — вздохнул Моррис. — Но все же такого гадкого случая я еще не припомню. А я ведь уже сорок лет в газетном бизнесе. Скажу я вам, ребята: чем дольше живу, тем больше огорчает меня чертов род человеческий.
Наступила пауза. Моррис встряхнул своей львиной гривой, скатал копию отчета судебного медика в трубку и хлопнул этой трубкой по ладони.
— Пора за работу, — решительно объявил он. — Мне пора, и вам пора, Таунсенд.
Молодой репортер повернулся ко мне, протянул руку, улыбнулся и продекламировал:
— Это знак, чтоб ты оставил дом мой, птица или дьявол…[6]
Цитата из моего стихотворения «Ворон» показала, что Таунсенд не поленился выучить его наизусть. Такие мелочи всегда приятно щекочут самолюбие автора. Я с чувством пожал его руку и выразил свою признательность.
— Надеюсь, мы еще встретимся, — сказал на прощание Таунсенд.
— Буду очень рад, — заверил я молодого человека, не подозревая, как скоро и при каких ужасных обстоятельствах придется нам увидеться вновь.
Глава шестая
Не прошло и двадцати минут, как я оказался за своим столом в редакции «Бродвейских ведомостей» и раскрыл отчет мистера Паркера о его приключениях на Диком Западе.
После посещения моей квартиры странным альбиносом мысли мои не слишком тяготели к редакционным вопросам. Но я вызвал в памяти прощальную фразу Морриса: «Пора за работу!» Открыв опус Паркера, я отринул мысли о кошмарных убийствах, о таинственном документе мистера Уайэта, о подонках у музея Барнума и занялся анализом путевых заметок.
Как водится, мой обзор, коим я занимался весь остаток первой половины рабочего дня, представлял собою образец непредвзятости и объективности. Я добросовестно обратил внимание на бесспорные достоинства рецензируемого документа: в первую очередь прекрасное качество бумаги, на которой он напечатан, отменное полиграфическое исполнение, а также отличный тисненый сафьяновый переплет, — и только после этого обратился к его недостаткам, к каковым отнес деревянный стиль, никуда не годную структуру, незрелость концепции и неряшливость исполнения.
Среди многочисленных изъянов, которыми пестрит книга, самый, пожалуй, существенный — неубедительный подход к образу Кристофера «Кита» Карсона, прославленного следопыта и истребителя индейцев. Паркер утверждает, что встречал Карсона. Он утверждает, но так ли это? Портрет Карсона настолько схематичен, бесплотен, идеализирован, что появляются сомнения в верности этого утверждения.
В изображении Паркера Карсон — фигура эпическая, словно вышедшая из мифов Гомера или из легенд о короле Артуре. Его добродетели, такие как рыцарство и галантность, удачно сочетаются со смертоносной мощью. Мягкий, доброжелательный, изящный, красивый — образ чуть ли не женственный, — но в совершенстве владеющий всеми мыслимыми орудиями убийства; лихой, смелый боец, легендарный воин, как по своей усадьбе разгуливающий по непроходимым лесным дебрям Запада.
