Энтони Беркли - Отравление в Уичфорде
— Но в следующий раз мне придется принять крутые меры, — внушительно предостерег Алек, — в следующий раз, Шейла, я брошу тебя в ванну с холодной водой. Так что берегись!
— А ванная, Алек, — как бы между прочим заметил доктор Пьюрфой, устремив бесхитростный взгляд в потолок, — расположена наверху, около лестницы, вторая дверь налево.
А затем начался замечательный вечер.
Было почти одиннадцать, когда Роджер и Алек, в четырнадцатый раз решительно объявив, что им пора уходить, действительно ушли.
— Александр, — заявил Роджер со всей присущей ему откровенностью, когда они шли по Хай-стрит, — мне ужасно поправились твоя кузина и ее муж. Таких обаятельных людей, как доктор и миссис Пьюрфой, я в жизни не встречал.
— Да, они превосходная пара. Очень хорошо ко мне относились в детстве. Шейла тоже была чудесным ребенком, но теперь распустилась.
— Все с ней в порядке. Просто разыгрывает роль, как бывает в девятнадцать-двадцать лет, но скоро она из этой роли вырастет.
— Однако мне все-таки удалось немного ее образумить, удовлетворенно усмехнулся Алек, — в ней заметно поубавилось этой глупой заносчивости после взбучки, которую я ей задал.
Роджер моментально остановился и снял шляпу.
— Обнажаю голову перед мистером Александром Грирсоном, Молчаливым, Сильным Мужчиной, Укротителем Женщин, — сказал он с глубоким почтением.
— Не будь дураком, — миролюбиво ответил Укротитель Женщин.
— А также — как это я забыл — Адским Цербером, прибавил Роджер. — Да, Алек, но это ужасно мило с их стороны, что они нас пригласили.
— Да, они потрясающе гостеприимны.
— И запомни мои слова, эта юная леди еще окажет нам большую помощь. Она может представить нас Сондерсон, а также подманить и других, кто нам понадобится. Я серьезно подумываю о том, чтобы посвятить ее в наши планы.
На что Александр совершенно неожиданно заметил:
— Да, мы, наверное, сможем испортить им всю музыку.
Роджер с удивлением посмотрел на своего спутника. Вот этого он от него никак не ожидал.
— Александр, если я когда-нибудь называл тебя безмозглым болваном, то беру свои слова обратно и отныне таковым тебя не считаю. Честное слово!
— Спасибо, — без явного ликования отозвался Алек.
Вернувшись в гостиницу, они сразу же потребовали по "ночному колпаку"[3], на которые имели право как постояльцы, несмотря на крючкотворство законодателей, лицемерные советы медиков и прочие неприятности, осложняющие нашу жизнь[4].
— А ты, как я заметил, не слишком далеко продвинулся сегодня вечером, если говорить о деле, — сказал Алек, когда заспанный провинциальный официант поставил перед ними стаканы и удалился, — твое здоровье!
— Удачи! Значит, ты думаешь, не продвинулся! Ну нет, я продвинулся, и очень значительно. После того как ты удалился, чтобы побеседовать с Шейлой. Алек, друг мой, сдается, что в итоге это дело окажется необычно простым.
— Как же ты пришел к такому выводу?
И Роджер рассказал о том, что узнал относительно симптомов мышьяковистого отравления и когда они появляются.
— Так что понимаешь, это очень сужает обширную сферу предположений. Нам нужно только узнать, кто был в контакте с Бентли за полчаса до того, как появились симптомы, ведь один из этих немногих убийца. И, по крайней мере, мы будем теперь знать, кого исключить из списка подозреваемых и не тратить на него драгоценное время попусту.
— А миссис Бентли? Каким образом это может отразиться на ее положении?
— Да, очень интересный вопрос. Даже если вдруг выяснится, что она не общалась с мужем за полчаса до появления симптомов (но каким, черт возьми, образом это установить?), то все равно нельзя утверждать, будто подозрения относительно нее безосновательны. И все же практически можно будет на это рассчитывать.
— А с другой стороны, — задумчиво спросил Алек, если окажется, что в этот определенный отрезок времени с Бентли общалась только она, то, значит, положение её безнадежно?
— Совершенно верно, — кивнул Роджер, — вот это я и хотел сказать. Но в любом случае дело может оказаться очень несложным.
Они помолчали.
— Господи, как бы мне хотелось иметь хоть какое-то представление об этой женщине, — сказал, ерзая на месте от беспокойства, Роджер. — У пас нет никаких данных, чтобы понять, способна она убить человека или нет. Никаких личных впечатлений. Человек, задумавший отравление, как я уже говорил, не станет действовать поспешно. В минуту ярости можно застрелить или шарахнуть кого-то железным ломом по голове. Но отравить — для этого требуется хладнокровная решимость и надо быть "прирожденным" убийцей, чтобы исполнить задуманное. Нужно иметь способность убивать, а девятьсот девяносто восемь человек из тысячи на это не способны.
— Да, не могу себе этого представить, — размышляя вслух, сказал Алек. Любой может выстрелить в другого, но я скорее сам застрелюсь, чем отравлю своего противника.
— Это, конечно, личностная проблема, — продолжал Роджер. — Наш старый друг Закон не обращает на это ни малейшего внимания (неосознанно, конечно, хотя именно личностный фактор в конце концов привел Седдона к подножию виселицы). Личность играет дьявольски важную роль в любом случае, где совершается намеренное убийство. Да, каждый человек может убить под влиянием аффекта или в силу провоцирующих обстоятельств. Но есть лишь горстка людей, которые могут сознательно планировать уничтожение другого только потому, что им нежелательно его существование. Разумеется, это требует известного хладнокровия. Французы, как правило, придают значение личностному фактору, по ведь их судебное законодательство основано на криминологической науке, в то время как наше — на прецеденте.
— А я думал, что французская судебная система чрезвычайно жестока! Разве они не считают человека виновным до тех пор, пока не будет доказано, что он не виноват? Мы же исходим из противоположного тезиса: человек не виноват, пока не доказана его вина.
— А разве не так же поступает и сыщик, разгадывая тайну убийства? Я не защищаю всю систему французского судопроизводства. Ни в коем случае. Она действительно гораздо суровее, чем наша, она более жесткая, но у нее есть немало преимуществ по сравнению с нашей. Французам важно лишь одно докопаться до истины, но им безразлично, какими способами эту истину добывать. Мы же больше озабочены защитой интересов каждого человека, связанного с расследуемым делом; от самого подсудимого До его адвокатов и кошки судейского пристава. Французы предъявляют обвиняемому труп жертвы и наблюдают, словно в увеличительное стекло, за реакцией обвиняемого. Мы же тратим два часа только на споры о том, можно ли представленное свидетельство вины, которое судейским хорошо известно, расценивать как таковое с формальной точки зрения или нет. Французы относятся к разбираемому делу как бизнесу, мы разыгрываем в суде партию, с которой жизнь подсудимого — приз для той стороны, что оказалась находчивей и умнее.
— Все это одно красноречие и ничего больше, — пробормотал Алек. — Однако продолжай. Все равно чертовски интересно.
— Благодарствую. И — продолжу. Ты сказал, что французы относятся к подсудимому как к преступнику, пока не доказано, что он не преступник, а наше отношение к подсудимому прямо противоположно. И уже давно все твердят, словно попугаи, о разнице между двумя системами судопроизводства. Смысла в этих спорах столько же, сколько в попугайской болтовне. Если бы я хотел поразить твое воображение, то стал бы с тем же успехом утверждать, что не французы относятся к подсудимому как к преступнику, а наоборот, мы, и был бы так же прав, как в том случае, если бы утверждал обратное. Истина лежит посередине. Французы не всегда и не сразу относятся к подсудимому как к преступнику, а мы определенно не всегда считаем его невиновным, пока не доказано, что он преступник. Я могу привести тебе массу доказательств, если ты сомневаешься, что я прав, но ограничусь только двумя. Вина Седдона в отравлении мисс Бэрроу никогда не была доказана. Еще менее можно считать доказанным, что миссис Томсон подстроила убийство своего мужа. И тем не менее обоих повесили. Почему? Потому что они не могли доказать свою невиновность. Заметь, я вовсе не утверждаю, что оба эти приговора были несправедливы, это совсем другой вопрос. Я хочу лишь сказать, что если бы наше законодательство действовало так, как, по нашему мнению, оно должно действовать, — ни ту, ни другого не осудили бы на повешение. А то, что их осудили, свидетельствует о том, что осуществление закона опровергает общепринятую болтовню о благодетельности сомнения, которое якобы лежит в основе нашего судопроизводства. Конечно, это односторонний подход к проблеме. Если рассматривать вопрос с двух сторон, то можно привести множество примеров того, как обвиняемому повезло, так как в цепи обвинений какое-то из них, и очень важное, не было доказано. Но дело не в этом. Дело в том, что не должно быть такого положения, когда отсутствует хотя бы одно доказательство вины.
