Виктор Лагздиньш - Ночь на хуторе Межажи. Смерть под зонтом. Тень
Тлеющий окурок, описав дугу, попал в высокого скромно одетого юношу с чемоданчиком (вероятно, спортивные сумки еще не были изобретены). К очереди он не имел никакого отношения, просто проходил мимо. У молодых людей, маявшихся в ожидании входных билетов, проснулся интерес к дальнейшему развитию событий, хотя исход таких конфликтов всем был известен заранее. По неписаному ритуалу пострадавший должен был пробурчать себе под нос что–нибудь вроде: «Эй ты, поосторожней!» – чтобы хоть как–то среагировать на обиду и не уронить свое достоинство в глазах окружающих, а виновному полагалось пропустить сказанное мимо ушей.
Однако пострадавший ритуалом пренебрег, он схватил курильщика за рукав и рванул его к себе с силой, какую трудно было заподозрить в худощавом человеке.
– Подними! Здесь не помойка!
– А я те не дворник! – огрызнулся клетчатый пиджак.
– Подними, говорю!
Клетчатый пребывал в добродушном настроении, ведь на дворе стоял чудесный апрельский вечер, из танцзала доносился щемящий английский вальс, во время которого дозволялось прижимать к себе девушку теснее обычного, и ему совсем не хотелось ссориться, но положение, занимаемое в клане, налагало определенные обязательства. Все же он великодушно предоставил противнику возможность для отступления.
– Позови Федьку с Борькой! – велел он кому–то из очереди.
– Считаю до трех.
Клетчатый стиснул кулаки, прижал подбородок к ключице и набычился. Куда это подевались Федька с Борькой, черт бы их побрал!
Запахло потасовкой. Федька, работая локтями, пробивался сквозь толпу, зрители инстинктивно сторонились, чтобы ненароком не быть втянутыми в драку.
– Ты это мне? – шагнул вперед клетчатый пиджак.
– Подержи–ка! – долговязый протянул неожиданно чемоданчик подоспевшему Федьке. Стало ясно, что они знакомы.
– Не надо, Райво, это свой… – примирительно сказал Федька.
– Ах, здесь все свои? – забияка уловил поворот событий и решил выйти сухим из воды.
– Подними!
Клетчатый искательно посмотрел на Федьку. Но тот преспокойно держал врученный ему чемоданчик, и клетчатый прочел в его взгляде нечто вроде усмешечки: «Нарвался? Выкручивайся сам, а то вечно прячешься за мою спину!»
– Стану я из–за всякого дерьма… – засопел клетчатый и, расталкивая очередь, принялся искать злополучный окурок, но его скорее всего втоптали в землю.
Увидев, что поднимать больше нечего, долговязый щелкнул обладателя клетчатого пиджака по носу, сказав ему: «Свинья ты!», забрал чемоданчик и тихо–мирно пошел рассказывать Федьке про свои дела: его включили в резерв сборной, трех тренировок в неделю мало, надо являться ежедневно. А клетчатый вдруг сник и куда–то испарился, Зайга его в тот вечер больше не видела.
Одни похоронные процессии сменялись другими, одни музыканты уступали другим. Она вспомнила о шофере, который томится в кремовой «Волге». Машину надо бы отослать, не то он еще начнет поиски. Что скажешь, если он застанет ее тут сидящей в одиночестве? Конечно, она не обязана ничего объяснять, но и отнекиваться глупо, это вызовет кривотолки. К тому же глаза заплаканы.
Она постаралась привести себя в порядок, намочила платочек под струйкой воды, льющейся из железной колонки, снова и снова прикладывала его к глазам, но ничто не помогало.
Главное, чтобы шофер не увидел ее здесь, еще догадается, что она тут сама по себе, как неприкаянная.
И, выпрямившись, она упругим шагом пошла к выходу. Завидев ее издали, шофер вылез из лимузина, обошел вокруг и открыл дверцу.
– Меня тут попросили помочь… Можете быть свободны.
– Я не тороплюсь.
– Вы очень добры. – Она заставила себя улыбнуться и тут заметила на противоположной стороне улицы автобусы, ожидавшие участников похорон. – Я поеду со всеми вместе, на автобусе. Позвоните утречком, может, и не понадобитесь, подремонтируете в гараже машину…
Видишь, Райво Камбернаус! Даже после смерти ты заставляешь меня лгать. Но это будет последней твоей подлостью.
Она подошла к ближайшему лотку и купила первый попавшийся букетик, чтобы не выделяться в толпе провожающих, и цветочница, окинув ее цепким взглядом, содрала с нее лишних двадцать копеек.
В часовне работник подметал выложенный тусклыми плитами пол, собирал подсвечники.
– На сегодня все, – сказал он, увидев Зайгу в дверях.
– Мне нужно с вами поговорить.
Он выжидательно посмотрел на нее, готовый услужить.
Зайга сложила вчетверо десятирублевую бумажку и опустила ему в карман.
– Я хочу взглянуть на Райво Камбернауса.
Или он вообще ничему не удивлялся, или умел притворяться. Прикрыв дверь, тихо спросил:
– Это который будет?
Шесть гробов стояли вдоль стен, седьмой возвышался посредине на бетонном катафалке. Завтра с этого начнут.
Зайга пожала плечами.
Мужчине показалось, что в помещении темновато, – из верхних окон лился слабый свет, – и зажег электричество.
– Которая посредине – старушка, – кивнул он в сторону катафалка. – Посмотрим у стеночки… Тут, должно быть, тоже женский пол: драпировка розовая… Когда вашего–то привезли?
– Видите ли, я проездом, к родным зайти не успела…
– Из больницы его?
– Да–да… из больницы! Сердечная недостаточность…
– Гм… Наверное, вон тот… – Мужчина указал на коричневый гроб в самом углу. – Вам придется подмогнуть мне, один–то я крышку не сыму… Нет, нет! Так… Приподымайте… Только за ручки не хватайтесь, сразу отлетят, они декоративные. Теперь гробы из стружечных плит делают, с ума сойти, какие тяжелые! Если могилка подальше, восемь человек несут, и все взмыленные!
Я должна взять себя в руки, взять себя в руки!
Я буду спокойна, спокойна, совершенно спокойна.
Камбернаус. Она разорвала бы его на части. Прошло столько времени, ненависть должна бы растаять, как снег, истлеть, как угли в камине, схлынуть, как паводок, но нет – с годами она все росла и крепла, и с ней становилось все труднее справиться, она разрасталась, как какой–нибудь сорняк, крапива на пепелище.
– Хорошо сохранился, ничего не скажешь! Черепок подрезали, это теперь всем так, умер ли человеком, в больнице, или распоследним бродягой…
Голос работника звучал как дальнее эхо, но смысл слов до нее не доходил, хотя при виде Райво Камбернауса все всплыло перед глазами. Постепенно пелена спала, и она отчетливо увидела кожу его лица, бугристую, изжелта–серую, словно из воска и грязи, рассмотрела жидкие волосы, особенно на висках и затылке, веки…
– Давайте закроем, – спокойно сказала она. – До завтра.
– А как же!.. Только прихватите с собой галстук, красивей глядится, когда галстук, завязать я помогу…
– Он очень любил галстуки.
– Цветочки! Разве с собой унесете?
– Ах да… извините. – Она положила букетик на грудь Райво Камбернауса и помогла установить крышку на место.
– Бывает, с кем не бывает, в такие минуты человек как без памяти…
– Он очень любил галстуки.
– До завтра, уважаемая… Будьте здоровы.
– До завтра.
На кладбище еще виднелись кое–где согбенные старушки, а провожающие и музыканты уже отбыли на автобусах.
Ей удалось поймать такси.
– В Межапарк, – сказала она устало и откинулась на заднее сиденье.
Он любил галстуки и часто их менял. И в отличие от других мужчин иногда даже сам покупал их, не дожидаясь подарков. Когда они десять лет назад виделись в последний раз, на нем был только что купленный галстук, хотя костюм видал лучшие времена. Она до сих пор не могла понять, почему он тогда пришел. Его успели разлюбить и бросить две жены, и он, видимо, искал тихую гавань. Зайге тогда было за тридцать, почему бы не посчитать ее дом такой гаванью. А может быть, он явился к ней, гонимый воспоминаниями юности? Он еще держался на плаву, прикидывался весельчаком, подшучивал над собою и посмеивался над спорткомитетом, который не присылал больше приглашений даже на соревнования местного масштаба.
– Иду как–то мимо школьной площадки, – рассказывал Райво, – вижу, пацаны в волейбол играют. Тренер куда–то отлучился, сами с усами. И ничего, прилично стукают. Дай, думаю, посмотрю. Один все норовит с короткого паса лупануть, но выпрыгивает поздновато. Терпел я, терпел, наконец не выдержал: «Ты, пацан, в момент паса должен быть вот где!» – «А откуда вы, дяденька, такой умный?» Насмехается, значит. «Я Райво Камбернаус». – «Ну и что? Я вот Карлис Берзиньш, и у меня второй разряд!» И ну ржать. Никто из них даже не знал, кто такой Райво Камбернаус. Я поджал хвост и ушел как оплеванный. И ведь не так–то много времени прошло. Сейчас за месяц забывают то, чем по полвека восхищались раньше. У славы теперь короткая память.
Зайге нравилось, что он не строит из себя человека, которому все еще сопутствуют одни победы, и не впадает в другую крайность – не винит в своих несчастьях других, не выставляет свои беды на всеобщее обозрение. Вроде он и не очень–то сожалел, что бросил волейбол и вообще ушел из спорта.
