Джорджетт Хейер - Зачем убивать дворецкого? Лакомый кусочек
— Она была в перчатках?
— Да, в ужасно дорогих, — ответила Дайна. — Люди ее поколения почти всегда носят перчатки, только миссис Твининг надевает их не напоказ.
Хардинг откинулся на спинку кресла.
— О чем это ты? — терпеливо спросил он.
— Неужели непонятно? — удивилась Дайна. — Это у миссис Чадли перчатки бросаются в глаза. А у миссис Твининг они часть ансамбля. Кстати, она их испортила, потому что коснулась Артура и одна рука ее оказалась в крови.
— Которая? — спросил Хардинг.
Дайна поднесла глаза к потолку, словно пытаясь на нем что-то разглядеть.
— Правая, — ответила она и тут же оцепенела. — Джон!
— Что?
— Ты сошел с ума! Это немыслимо!
— Дайна, убийство ведь кто-то совершил!
— Да, но... но это ни в какие ворота не лезет! Я понимаю, что у тебя на уме, только...
Хардинг поднялся.
— Дорогая, обсуждать с тобой я это не могу. И не рассказывай о нашем разговоре, ладно? Возможно, я на совершенно ложном пути. — Он взглянул на часы: — Пора ехать. Надеюсь, увидимся завтра — поближе к вечеру.
Выйдя на крыльцо, Хардинг первым делом углядел Незерсола, читающего в машине газету с видом человека, обреченного на долгое ожидание. И сдержанно произнес:
— Извините, что задержался, сержант. Узнали что-нибудь у садовника?
— Нет, сэр, ничего. — Незерсол сложил газету и кашлянул. — Должен сказать, сэр, капитан Биллингтон-Смит заговорил со мной, и я без вашего разрешения сообщил ему, что подозрение с него снято.
— Я и забыл о нем, — сказал инспектор, сев за руль и включая зажигание. — Правильно сделали.
— Да, — сказал сержант. — Мне подумалось, что это может вылететь у вас из памяти.
Хардинг с подозрением покосился на него, однако лицо сержанта было еще более невыразительным, чем всегда.
— Вам нужно думать о других делах, — добавил Незерсол.
Инспектор переменил тему разговора:
— Я высажу вас в Рэлтоне, сержант, а потом возьму из гостиницы чемодан и поеду в Лондон.
— Господи, — удивленно воскликнул тот, — неужели вы бросаете дело?
— Нет, конечно. Завтра вернусь, в какое время — не знаю. Хочу узнать фамилию первой жены Артура и ее дальнейшую судьбу.
— А! — понизив голос, произнес сержант. — Я-то ломал голову, что у вас на уме, сэр. Ну а мистер Биллингтон-Смит и его алиби?
— Займусь этим завтра, — ответил Хардинг.
Приехал в Лондон Хардинг поздно вечером. И, поставив машину в гараж, отправился прямо к себе в маленькую квартиру, выходящую окнами на Темзу. Слуга, предупрежденный по телефону о его приезде, приготовил ужин. Прямо за едой Хардинг просмотрел свои конспективные заметки о ходе расследования. Потом взялся за последние записи и сделал в расписании несколько исправлений. Слуга, войдя в комнату, застал его глядящим прямо перед собой, с незажженной сигаретой во рту и с зажигалкой в неподвижной руке.
Джарвис поставил поднос на стол и стал убирать посуду.
— Трудное дело, сэр? — поинтересовался он.
Хардинг поглядел на него.
— Я дурак.
— Ну, сэр, нельзя говорить так уж однозначно, — ободряюще ответил Джарвис.
— Притом совершенно безмозглый, — продолжал Хардинг. — Все само бросалось в глаза, но понял я это только теперь.
— Лучше поздно, чем никогда, сэр, — утешил Джарвис. — Я вам сегодня еще потребуюсь?
На другой день в начале шестого машина Хардинга вновь подъехала к дому священника в Линдхерсте, из нее вышли инспектор и сержант. Незерсол, всю дорогу от Рэлтона пребывавший в задумчивости, неторопливо произнес:
— Интересно, видела ли она вообще мистера Биллингтон-Смита?
Хардинг позвонил в парадную дверь.
— Думаю, в этом можно не сомневаться.
Сержант вздохнул и покачал головой.
— На мой взгляд, — сказал он, — история скверная. Сквернейшая, и готов признаться, сэр, мне она не по душе.
— Мне тоже, — ответил Хардинг. И когда горничная открыла дверь, спросил: — Миссис Чадли дома?
Горничная, несмотря на совершенно безобидное поведение инспектора в прошлый раз, смерила их все тем же тревожным взглядом, но отступила, пропуская, и промямлила, что доложит о них хозяйке.
Однако инспектор не выказал желания снова дожидаться в холле и последовал за ней к гостиной в глубине дома.
Горничная открыла дверь и дрожащим голосом объявила:
— Полиция, мэм!
Миссис Чадли, сидевшая у окна за письменным столом, повернулась. Увидев Хардинга, поднялась, однако навстречу ему не пошла.
— Ты больше не нужна, Лилиан, — отпустила она служанку. — Добрый день, инспектор. Господи, и сержант Незерсол? Могу узнать, чем обязана на сей раз?
— Миссис Чадли, я приехал с очень неприятным поручением, — мягко сказал Хардинг. — У меня ордер на ваш арест за убийство вашего первого мужа, генерала сэра Артура Биллингтон-Смита. Должен предупредить — все, что вы теперь скажете, может быть использовано против вас в качестве улики.
Губы миссис Чадли искривились в странной улыбке.
— Я ждала этого, — сказала она. — Меня предупредили. И успела написать признание. Оно в ящике стола.
С этими словами она вынула руку из кармана джемпера и быстро поднесла ко рту.
— Держите ее, сэр! — крикнул сержант, бросаясь вперед.
Но было поздно; не успел он схватить руку миссис Чадли, как лицо ее искривилось. Она повалилась навзничь, из пальцев выпал пузырек и откатился в сторону.
Сержант опустился на колено возле нее и пощупал, бьется ли сердце. Потом взглянул на инспектора.
— Она мертва, сэр.
Хардинг кивнул:
— Вижу.
Он подошел к пузырьку, осторожно поднял его и понюхал.
— Цианистый калий, — сказал он и поглядел на мертвую. — Так лучше, сержант.
Незерсол воззрился на него, казалось, с недовольством, потом вдруг опустил взгляд.
— Пожалуй, вы правы, сэр, — пробормотал он. — Я толком не подумал, но теперь согласен с вами. — Он поднялся с колена и неторопливо изрек: — Она опередила нас, сэр. Такие-то дела.
Глава восемнадцатая
Я, Тереза Эммелина Чадли, будучи в здравом уме, прошу считать эти строки чистосердечным моим признанием. Все, что здесь будет написано, — полная правда, и я ее не стыжусь.
Я убила Артура Биллингтон-Смита кинжалом, лежавшим на его письменном столе. Делать этого не собиралась, но теперь, когда убийство совершено, сознаю, что совершила бы его снова. Я не раскаиваюсь. Этот человек был злобным, жестоким тираном. Он загубил мою жизнь и загубил бы жизнь моему сыну. То, что я сделала, сделано ради Джеффри. Этот поступок — единственное, чем я могла поддержать его, и я горжусь содеянным.
Мне сказали, что обнаружен листок бумаги, на котором Артур написал начало моего имени. Поэтому я решилась на это признание. Если полиция приедет арестовать меня, я отравлюсь.
Двадцать лет назад, уйдя от Артура Биллингтон-Смита, я бежала с другим мужчиной, имя которого сохраню в тайне, так как его уже нет в живых и оно ничего не добавит к тому, что я пишу. Он обещал жениться на мне, как только Артур со мной разведется, но у меня оказалась соперница, увы, более привлекательная. Вряд ли имеет смысл вдаваться в подробности. Даже теперь, вспоминая все, что мне пришлось тогда вынести, я едва ли не радуюсь близкой смерти. Семья от меня отвернулась, и я нисколько не виню ее, перенесшую ужасный скандал. Я сильно разболелась, а когда мне стало лучше, уехала туда, где меня никто не мог знать. Приняла имя мисс Эмми Лэм. Лэм — моя девичья фамилия, довольно распространенная и незаметная. Работая секретаршей в одном из благотворительных учреждений на восточной окраине Лондона, я познакомилась с Хилари. Хочу упомянуть, что, живя с ним, я была вознаграждена за все свои страдания, и хотя он скажет, что в глазах Бога мы не состояли в браке, надеюсь, никто не сможет отрицать, что я была ему хорошей женой. В этом отношении моя совесть совершенно чиста.
Я прожила с мужем — пишу с мужем, поскольку никогда не разделяла предубеждений Хилари относительно повторного брака — десять лет, счастливейших лет своей жизни. Когда мы с ним встретились, я была уже немолода и некрасива, моя красота увяла быстро. Когда-то я была хорошенькой, правда, к делу это никакого отношения не имеет. Но он не из тех, кому в жене нужна только привлекательная внешность, и примерно через год после нашего знакомства сделал мне предложение.
Я вышла за него. Не сомневаюсь, что многие осудят меня, но я никогда не заботилась о чужом мнении и не собираюсь меняться теперь. Хилари я не сказала, что разведена. Он до сих пор этого не знает. Лишь одной душе известно, кто я. Эта женщина неизменно оставалась моей подругой, и хоть она любит жизненные блага и, боюсь, порой бывает легкомысленной, я ей признательна.
