Дороти Сэйерс - Встреча выпускников

Дороти Л. Сэйерс

Встреча выпускников

Университет — это рай. Там протекают реки знаний. Оттуда берут начала потоки искусств и наук. Столы Совета – это Horti conclusi, (как говорится в Писании[1]) Запертые сады, окружённые стеной, и Fontes signati — Заключённые колодези, в которых сокрыты бесконечные глубины неисповедимой мудрости.

Было бы глупо отрицать, что сам город Оксфорд и его университет (in aeternum floreant[2]) действительно существуют и включают множество колледжей и других зданий, некоторые из которых прямо упоминаются в этой книге. Поэтому ещё более необходимо решительно подтвердить, что ни у одного из персонажей, которые я поместила на эту сцену, нет копий в реальной жизни. В частности, колледж Шрусбери, с его донами, студентками и скаутами,[3]  полностью создан воображением; кроме того грустные события, описанные как происходившие в его стенах, не основаны на каких-либо событиях, которые когда-либо происходили где бы то ни было. Авторы детективных романов в силу своей малоприятной профессии обязаны придумывать пугающие и неприятные события и соответствующих людей, и (я предполагаю) имеют право вообразить, что могло бы произойти, если бы такие события и люди вторглись в жизнь невинного и упорядоченного сообщества. Однако, при всём при том, эти авторы вовсе не предполагают, что любые такие пертурбации когда-либо происходили или могли бы происходить в каком-либо сообществе в действительности.

Однако я обязана принести определенные извинения: во-первых, Оксфордскому университету — за то, что я подарила ему ректора и вице-ректора собственного изготовления и колледж со 150 студентками сверх предела, налагаемого уставом. Затем, с глубоким смирением, Баллиол-колледжу — не только за то, что обременила его столь своенравным выпускником, как Питер Уимзи, но также и за чудовищную дерзость, заключающуюся в том, что я разместила на его просторной и священной площадке для крикета колледж Шрусбери. Новому колледжу, колледжу Крайст-Чёрч и, особенно, Квин-колледжу я приношу извинения за безумие некоторых молодых джентльменов, Брасенос-колледжу за игривость субъектов средних лет, и колледжу Магдален — за стеснительную ситуацию, в которую я поставила заместителя проктора.[4] С другой стороны, университетская свалка является, или являлась, непреложным фактом, и за неё никаких извинений от меня не последует.

Ректору и членам совета моего собственного Сомервилл-колледжа я приношу благодарность за великодушно предоставленную помощь в вопросах, касающихся правил надзора и общей дисциплины колледжа, хотя они не должны считать себя ответственными за некоторые детали распорядка в Шрусбери-колледже, многие из которых я изобрела для собственных целей.

Люди, интересующиеся хронологией, если захотят, смогут определить из того, что они уже знают о семье Уимзи, что действие книги происходит в 1935 году, но, если они это сделают, то не должны ворчливо придираться к тому, что не упомянут юбилей Короля, или к тому, что я выбрала погоду и изменения лунных фаз так, чтобы удовлетворить собственное воображение. Но, каким бы реалистичным ни был фон, единственная родная для писателя страна — это мир грёз, где действуют понарошку, отравляют понарошку — и нет преступлений в этом мире.

1

Ты — плод воображения больного,

Ты — добровольный омут для глупца,

Ты — плен для воли, солнце для слепого,

Паучья нить, которой нет конца.

Ты — всех безумий суть, всех зол основа,

Ты жжешь умы, уродуешь сердца,

Ты в тяжкий сон меня ввергаешь снова

И дразнишь обещанием венца.

Но не прельщусь твоим фальшивым светом,

В твоем коптящем не сгорю огне,

Мне добродетель помогла советом,

«Не смей желать! — она сказала мне, — 

И ты навек избавлен от страданья».

Но кто мне скажет, как убить желанье?

Харриет Вейн сидела за письменным столом и глядела на Мекленбург-сквер. Последние тюльпаны красовались на клумбах, и квартет ранних теннисистов энергично выкрикивал счёт в изобилующей ошибками игре любителей, не часто берущих в руку ракетку. Но Харриет не видела ни тюльпанов, ни теннисистов. Перед нею на блокноте лежало письмо, но его изображение померкло перед другой картиной. Она видела каменный четырехугольник, выстроенный в современном архитектором стиле, ни новом и ни старом, но протягивающий примиряющие руки к прошлому и настоящему. Внутри этих стен сжался аккуратный участок травы с клумбами, расходящимися под углом, и окруженный широким каменным постаментом. Позади ровных крыш из котсуолдского сланца высились кирпичные дымовые трубы скопления более старых и менее официальных зданий, — также в виде четырехугольников, но всё ещё хранящих внутри память об изначальных викторианских жилых домах, которые приняли под свой кров застенчивых студенток колледжа Шрусбери. Спереди были деревья Джоветт-уолк, а за ними — беспорядочное скопление древних фронтонов и башня Нового колледжа, с её галками, кружащими в ветреном небе.

Память населяет двор движущимися фигурами. Студентки, гуляющие парами. Студентки, спешащие на лекции в мантиях, поспешно накинутых на лёгкие летние платья, ветер, пытающийся сорвать плоские шапочки и делающий головы студенток абсурдно похожими на петушиные гребни слишком большого количества шутов. Велосипеды, сложенные в домике швейцара, с багажниками, заполненными книгами, и мантиями, намотанными на руль. Седая дама-дон, с отсутствующим взглядом пересекающая покрытую дёрном лужайку, её мысли заняты аспектами философии шестнадцатого века, рукава свободно болтаются, плечи подняты до академического угла, который автоматически компенсирует натяжение плиссированного поплина. Два своекоштных студента направляются в поисках тренера, они идут с непокрытой головой, руки в карманах брюк, и громко беседуют о лодках. Директор, седая и величественная, и декан, коренастая и оживленная, напоминающая птичку-чечётку, что-то оживлённо обсуждают под сводчатым проходом, ведущим к старому четырёхугольному дворику. Высокие стрелки дельфиниума на фоне серого фона — как синие языки пламени, если бы пламя могло быть таким синим. Живущая при колледже кошка, сосредоточенная и оставившая погоню за собственным хвостом, движется по направлению к кладовой.

Всё это было так давно, так тщательно впитано и отброшено, отрезано, как шпагой, от горьких лет, которые лежат в промежутке. Может ли человек вновь предстать перед всем этим? Что бы сказали те женщины ей, Харриет Вейн, которая взяла первое место по английскому и уехала в Лондон, чтобы писать детективные романы, жить с человеком, который не был на ней женат, и попасть под суд за его убийство в ореоле скандальной славы? Это не было той карьерой, которую Шрусбери ожидал от своих выпускниц.

Она никогда не возвращалась туда: сначала потому, что слишком сильно любила это место, и резкий и полный разрыв казался легче, чем медленное мучительное расставание, а также потому, что, когда её родители умерли и оставили её без средств к существованию, борьба за то, чтобы заработать на жизнь, поглотила всё её время и мысли. А впоследствии непреодолимая тень виселицы пала между нею и залитым солнцем серо-зелёным двориком. Но теперь?..

Она вновь взяла письмо. Это была настоящая мольба  посетить встречу выпускников Шрусбери — мольба, которую было трудно игнорировать. Подруга, которую она не видела с институтских лет, уже замужняя и отдалившаяся, теперь заболела и очень хотела увидеться с Харриет ещё раз перед отъездом за рубеж для сложной и опасной операции. Мэри Стоукс, такая прекрасная и изящная в роли мисс Пэтти[6] в постановке на втором курсе, такая очаровательная и обладающая совершенными манерами, являвшаяся центром общественной жизни их курса. Казалось странным, что она могла испытывать привязанность к Харриет Вейн, грубоватой, застенчивой и весьма малопопулярной. Мэри была ведущей, а Харриет — ведомой, когда они плыли на плоскодонке вверх по реке Шер, с земляникой и термосами, когда они поднимались на башню Магдален первого мая перед восходом солнца и чувствовали, что башня раскачивается под ними вместе с колоколами, когда они сидели поздно вечером у огня с кофе и имбирной коврижкой, — и всегда Мэри брала инициативу на себя во всех долгих дискуссиях о любви и искусстве, религии и гражданском обществе. Мэри, как говорили все её друзья, была предназначена быть первой, и только скучные, непостижимые доны не были удивлены, когда в списках против имени Харриет стояло первое место, а против имени Мэри — второе. С тех пор Мэри вышла замуж, и о ней почти ничего не было слышно, за исключением того, что она продолжала навещать колледж с нездоровой настойчивостью, никогда не пропуская встречи старых студентов или торжественный вечер выпускников. А Харриет оборвала все старые связи, нарушила половину заповедей, изваляла свою репутацию в грязи и стала зарабатывать деньги, имела у своих ног ног богатого и забавного лорда Уимзи, готового жениться на ней, если только она согласится, и была полна энергии, горечи и массы сомнительных преимуществ, сопутствующих известности. Казалось, Прометей и Эпиметей поменялись местами, но одному достался ящик с проблемами, а другому — голая скала и орёл, и никогда, казалось Харриет, не могли они встретится вновь в какой-нибудь точке пересечения.[7]