Владимир Корнев - Последний иерофант. Роман начала века о его конце
— А сам архиерей?
— Владыка Игорь умер в тот же час. Ровно в два часа пополудни он был при свидетелях сражен сильнейшим ударом. Совершенно здоровый человек, который никогда не жаловался на сердце. Говорят, он даже иногда колол дрова для забавы и физического упражнения.
— Но тогда… тогда, господа, я отказываюсь что-либо понимать в этой истории! А крестная сила?! А сила молитвы?
— Да оставьте ж вы эти средневековые предрассудки, батенька! — заметил курчавый господин в золотом пенсне. — Ну смешно-таки с вас, право же: или, может, не в двадцатом веке живете? Ха-ха-ха! Теперь это княжеский дворец, и забудьте все прежние россказни…
Брегеты уже отзвенели полночь, а приглашенные все еще прибывали: Мансуров-Сороков-Лестман задумал собрать в своем новом доме весь цвет столицы. Титулованные особы, чиновники высших рангов, офицеры Генерального штаба, банкиры, знаменитости из мира искусства — кого только не было на этом пышном сиятельном приеме!
Убеленный сединами генерал с эмалевым крестом Георгиевского ордена на шее и, помельче, — на груди, с багровым шрамом от уха до подбородка, окруженный почетом балканский ветеран, сподвижник Скобелева и Гурко, недовольно заметил:
— Я сам не противник хорошей живописи: Верещагин, Рубо, Дмитриев-Оренбургский — это мне близко и понятно. Пейзаж люблю, господина Дубовского, Васильева в особенности — какого русского не тронут их картины? Искусство, по моему разумению, должно воспитывать в человеке патриотические чувства, православную широту души. Нужно, чтоб и солдату понятно было, и офицеру, чтобы были какие-то общие идеалы — одна вера святая, один царь-батюшка, один и народ-богоносец. А в этих новшествах я, знаете ли, отказываюсь что-либо понимать: цвета какие-то мертвые, образы непонятные, дивы с распущенными волосами чахоточные какие-то, то ли из желтого дома, то ли, простите мне мою армейскую прямоту, из бардака. Тоска зеленая и гнусность! Не наше это все, скажу я вам, — с чужого голоса поем, Парижи да Вены… Сказал бы я, кто это придумал, да все и так знают, только предпочитают молчать, а я стар уж стал — врачи волноваться не велят.
В этот момент в разговор вступил хозяин, до сих пор стоявший несколько в стороне:
— Дорогой вы наш Михаил Георгиевич, не расстраивайтесь так — ваше здоровье, фигурально выражаясь, достояние Империи. Мы ваши боевые заслуги чтим, и Боже упаси их умалить, но ведь время-то сейчас уже не то — человечество стремится к новой жизни, к обновленным христианским идеалам.
Возбужденный князь-граф положил генералу на плечо ладонь, точно задушевному другу, и как бы невзначай увлек его в сторону, за колонну, подальше от зорких глаз и длинных ушей. Там он мгновенно сменил тон:
— Ну что, Гольдберг, с возвращеньицем вас! Пожалуй, уж и не надеялись выйти из каземата, наверное, уж подумали: оставили циничные братья доживать свой век в каменном мешке? А мы не такие, у нас тоже есть представления о рыцарстве, о благородстве… Ну-с, как вам в новом теле?
«Балканский ветеран» с некоторым недовольством ответствовал:
— Разумеется, благодарен, и все бы ничего, но вы вот сейчас сказали, явно не подумав, — новое тело! Или иронизируете, князь? Вам ведь была известна моя слабость к женскому полу, а при этом, как нарочно, сделали меня старцем расслабленным. Теперь как в пословице: видит око, да зуб неймет… Вы признайтесь, нарочно ведь напакостили, так сказать, указали на место…
— Не стал бы на вашем месте употреблять подобные выражения, но замечу, что всему свое время — надо же и вам когда-то попоститься за свои неумеренные страстишки! Или для вас предпочтительнее такая вот планида? Прошу ознакомиться с одной скандальной статейкой в «Ведомостях». — Мансуров протянул вчерашнему «узнику» свежий газетный номер. — Послушайте-ка: «На днях в Доме предварительного заключения покончил собой бывший член ревизионной комиссии Городской думы, уличенный в казнокрадстве и других финансовых преступлениях, Марк Ландау. После полного признания своей вины вышеупомянутый „ревизор“ был обнаружен повесившимся на спинке койки в камере. По заключению медицинской экспертизы и следам на теле, Ландау сначала пробовал вскрыть вены, а после, когда это не удалось, пытался разбить о стену голову, но и это не принесло самоубийце желаемого результата. Только тогда преступник прибегнул к повешению. Смерть от удушья наступила мгновенно…» Ну и так далее — как видите, картина весьма неприятная… Да, впрочем, не стоит так уж переживать: в следующий раз реинкарнируем вас в молодого жеребца, сладострастный вы наш! Мы ведь своих не бросаем и внакладе не оставляем. А пока радуйтесь, что получили плоть заслуженного генерала, иначе вашу обремененную всякой клубничкой душонку утянуло бы прямиком в преисподнюю.
Гольдберг вынужден был развести руками:
— Куда там с вами спорить — покорно умолкаю… И все же за эту инкарнацию счет можно было поменьше выставить, а то выходит — все поместья продай да ордена впридачу заложи, и то не рассчитаешься! Но я что-то не вижу спасителя моего, ротмистра Семенова. Куда ж это он запропастился?
— Где-то, видно, задерживается. Он ведь еще серьезные бумаги должен подвести… Думаете, легко нам было реинкарнировать столь важную жандармскую птицу, да еще генерала в каземат заманить и прямо там устроить ваше перевоплощение? A propos, отсюда и счет такой — неудивительно! Зато постарались на славу и принцип братства не нарушили — своих, повторяю, не бросаем.
— Имел возможность убедиться, ваше сиятельство, — принципы превыше всего! Если бы не сам господин Кауфман, я сейчас точно здесь не стоял бы… Кстати, его тоже сегодня почему-то с нами нет.
— Как вы, право, нетерпеливы, Гольдберг, все бы вам торопить события! Великий Магистр явится в свой срок — скоро и с сюрпризом. А знаете, — хозяин дворца перешел на доверительный шепот, — ведь сегодня особенный день. Не смотрите, что на сей раз, как и обычно, здесь дожидается своего часа очередная партия счастливцев — чиновники средней руки, несколько позабытых отставных генералов, всякая шушера, мечтающая любой ценой быть сбитой в сливки общества. Помимо всей этой прозы заурядного ритуала сегодня всех нас ждет долгожданное таинство: Магистр Кауфман тщательно подготовил этот сюрприз, и он несомненно будет важнейшим шагом к нашей ГЛАВНОЙ, к нашей ЗАВЕТНОЙ цели!
Сейчас братья уже готовят жертвенный «скот», угощая его амброзией. Пока они одеты официантами и каждый из них доводит до нужной кондиции свое будущее тело. Заметьте, сегодня будет тридцать три жертвы!
Тут же принесли бокалы, полные игристого вина, хозяин дома торжественно возгласил:
— Ergo bibamus![139] За новую Россию! За НАШУ Россию!!! — И каждый поднес к губам холодный хрусталь. Кто-то осушил свой бокал залпом, некоторые — их было меньшинство — не спеша пригубили вино, но никому и в голову не пришло сомневаться в уместности тоста и оставить шампанское нетронутым.
— Вы, князь, предсказываете нам грядущие перемены, между тем как они уже начались, — изрек господин с аристократической бородкой, знаменитый физиолог.
— А вам известно, что в Империи, пока в основном в столицах, стали рождаться дети без линии жизни на ладони? Вы знаете, как увеличилось число неблагополучных семей, гражданских браков — прогрессирует не только банальный алкоголизм и физическое уродство; даже среди самых крепких, казалось бы, пар растет количество адюльтеров! Суициды, простите, входят в моду, психиатрические лечебницы переполнены… Можно констатировать, что нация теряет волю к жизни!!! Атеизм почти повсеместный, сами священники занимаются непонятным «богоискательством». Искусство, литература вырождаются. Наступает эпоха всеобщего упадочничества и упадка! Вы за такие перемены к новому?!
Мансуров-Сороков-Лестман недовольно скривился;
— Господа, ну право же — разве я имел в виду неизлечимые русские пороки? Я ведь подразумевал перемены мирового размаха и самые радужные, а не семейные неурядицы, и совсем не хотел повергать в уныние кого бы то ни было. Monsieur же Нароков и вовсе сгустил краски по поводу чуть ли не болезненного поветрия, от которого не только общество следует лечить, но и самое эпоху. Не шутите со временем, любезнейший! Оно само, по сути, трагикомично. Ха-ха-ха!
Однако и после этой успокаивающей мансуровской иронии присутствующие продолжали молчать, чувствуя какую-то неловкость, — атмосфера княжеского особняка казалась действительно наэлектризованной, а молчание становилось все невыносимее.
Чтобы разрядить обстановку, по знаку Мансурова вошел китаец-слуга в диковинном костюме. Он держал серебряный поднос, на котором лежали фарфоровые трубки, набитые опиумом. Их тут же охотно разобрали «официанты», а князь тем временем вполголоса отдал фрачникам распоряжение: «Братья, вам еще нужно успеть переоблачиться для ритуала».
