Артуро Перес-Реверте - Фламандская доска
— Действительно, до отвращения безукоризненно.
Антиквар неодобрительно поморщился.
— Не будь вульгарной, принцесса. — Его взгляд был исполнен искренней и потому необычной наивности. — Эти ужасные определения не приведут ни к чему.
— Ты столько потрудился только ради того, чтобы запугать меня… Зачем?
— Ведь речь шла о приключении, не так ли? Поэтому было необходимо, чтобы существовала и угроза. Ты можешь представить себе приключение, в котором отсутствовал бы страх?.. Я больше не мог кормить тебя историями, которые так волновали тебя в детстве. Так что мне пришлось придумать для тебя самую необыкновенную историю, какую только я мог изобрести. Приключение, которое ты не забудешь до конца своих дней.
— В этом можешь не сомневаться.
— Тогда моя миссия выполнена. Единоборство разума и тайны, разрушение призраков, окружавших тебя… Тебе этого кажется мало? И прибавь к этому открытие того факта, что Добро и Зло не разграничены, как белые и черные клетки шахматной доски. — Он взглянул на Муньоса и улыбнулся углом рта, как будто только что выдал секрет, известный им обоим. — На самом деле все клетки серые, принцесса; им придает оттенки осознание Зла как результата опыта, знание того, насколько бесплодным и зачастую пассивно несправедливым может оказаться то, что мы именуем Добром. Помнишь моего обожаемого Сеттембрини из «Волшебной горы»?.. Зло, говорил он, это сверкающее оружие разума против могущества мрака и безобразия.
Хулия внимательно вглядывалась в лицо антиквара, наполовину освещенное лампой. В какие-то минуты ей казалось, что говорит только одна из его половин, та, что на виду, или та, что в тени, в то время как другая лишь присутствует при этом. И она спросила себя, какая из них более реальна.
— В то утро, когда мы напали на синий «форд», я любила тебя, Сесар.
Она произнесла эти слова, инстинктивно обращаясь к освещенной половине его лица, но ответила ей другая, скрытая тенью:
— Я знаю. И этого достаточно, чтобы оправдать все… Я не знал, что делает там эта машина; ее появление заинтриговало меня не меньше, чем тебя. Даже гораздо больше — по вполне очевидным причинам: ведь я ее туда не приглашал… Прости мне эту сомнительную шутку, дорогая. — Он тихо покачал головой, вспоминая. — Должен признать, что эти несколько метров, которые мы прошли вместе — ты с пистолетом в руке, я с моей патетического вида кочергой, — и нападение на этих двух идиотов, когда мы еще не знали, что это люди главного инспектора Фейхоо… — Он помахал руками в воздухе, как будто ему не хватало слов. — Это было по-настоящему чудесно. Я смотрел, как ты шла на врага — по прямой, со сдвинутыми бровями и сжатыми зубами, отважная и ужасная, как фурия, жаждущая мщения, — и испытывал, клянусь тебе, вместе с моим собственным возбуждением, надменную гордость. «Вот женщина, которую не сокрушить никому», — подумал я, восхищенный… Будь твой характер иным, неустойчивым или хрупким, я ни за что не подверг бы тебя этому испытанию. Но я был рядом с тобой с самого твоего рождения, и я знаю тебя. Я был уверен, что ты выйдешь из него обновленной: более твердой, более сильной.
— Но слишком уж дорогой ценой, тебе не кажется? Альваро, Менчу… Ты сам.
— Ах да, Менчу. — Антиквар как будто с трудом соображал, о ком говорит Хулия. — Бедняга Менчу, она вмешалась в игру, которая была слишком сложна для нее… — Наконец он вроде бы вспомнил и нахмурился. — В определенном смысле это была блестящая импровизация — хотя, возможно, это звучит нескромно. Я позвонил тебе утром, довольно рано, чтобы узнать, чем все кончилось накануне. К телефону подошла Менчу, сказала, что тебя нет дома. Мне показалось, что ей не терпится положить трубку — теперь нам уже известно почему. Она ждала Макса, чтобы привести в исполнение этот нелепый план похищения картины. Я, естественно, этого не знал. Но, едва я положил трубку, моему мысленному взору предстал мой собственный ход: Менчу, картина, твой дом… полчаса спустя я уже звонил в твою дверь под видом блондинки в плаще.
Дойдя до этого момента, Сесар усмехнулся, словно приглашая Хулию найти юмористические стороны в его повествовании.
— Я всегда говорил тебе, принцесса, — продолжал он, подняв бровь, как будто рассказывал неудачный анекдот без особой надежды на успех, — что тебе следовало бы установить на двери угловой глазок: они очень полезны, когда требуется узнать, кто в нее звонит. Может быть, Менчу не открыла бы дверь блондинке в темных очках. Но она услышала голос Сесара, объясняющего, что он пришел со срочным поручением от тебя. Она не могла не открыть дверь, и она сделала это. — Он развел руки ладонями вверх, точно посмертно извиняя Менчу за ее ошибку. — Полагаю, в тот момент она подумала, что я могу испортить всю запланированную ею с Максом операцию, но ее тревога обратилась в удивление при виде незнакомой женщины, стоящей на пороге. Я успел заметить выражение ее глаз, удивленных и широко раскрытых, прежде чем нанес ей удар по трахее. Уверен, что она умерла, так и не поняв, кто ее убийца… Я закрыл дверь и принялся было подготавливать все, что нужно, но вдруг услышал, как кто-то поворачивает ключ в замке. Этого я никак не ожидал.
— Это был Макс, — сказала Хулия, сама не зная зачем.
— Да. Это был тот смазливый альфонс, который явился во второй раз — я понял это позже, когда он рассказал тебе обо всем в полицейском участке, — чтобы унести картину и подготовить пожар в твоем доме. Весь план, повторяю, был просто смешон, но, с другой стороны, вполне в духе Менчу и этого кретина.
— А вдруг бы это я отпирала дверь? Ты подумал о такой возможности?
— Сознаюсь, что, услышав звук поворачиваемого ключа, я подумал, что это ты, а не Макс.
— И как ты собирался поступить? Тоже перебить мне трахею ударом кулака?
Антиквар снова взглянул на нее с горечью, как человек, которого незаслуженно обидели.
— Этот вопрос, — он поискал подходящее слово, — абсурден и жесток.
— Да что ты!
— Да, именно так. Не знаю точно, какой была бы моя реакция, потому что на какой-то миг меня охватило чувство обреченности, и у меня в голове билась только одна мысль: убежать, спрятаться… Я укрылся в ванной и даже старался не дышать, лихорадочно обдумывая, как бы выбраться оттуда. Но тебе в любом случае ничто не грозило. Партия закончилась бы досрочно, на полпути. Вот и все.
Хулия недоверчиво выпятила нижнюю губу. Слова так и жгли ей рот.
— Я не могу верить тебе, Сесар. Больше не могу.
— Тот факт, веришь ты мне или нет, дражайшая моя, ничего не меняет. — Он пожал плечами, как бы смиряясь со своей судьбой; казалось, разговор начинал утомлять его. — Сейчас уже все равно… Главное то, что это была не ты, а Макс. Из-за двери я слышал, как он бормочет. «Менчу, Менчу», охваченный ужасом, но закричать он так и не осмелился, негодяй. К этому моменту я уже обрел спокойствие. У меня в кармане лежал известный тебе стилет — тот, работы Челлини. Сунься Макс шарить по комнатам, он самым дурацким образом заполучил бы его себе в сердце: раз — и все. Если бы он открыл дверь ванной, то и пикнуть бы не успел. К счастью для него, а также и для меня, ему не хватило храбрости начать разнюхивать, и он предпочел удрать — так и скатился кубарем по лестнице. Мой герой.
Он остановился, чтобы вздохнуть, на сей раз безо всякой рисовки.
— Этому он и обязан тем, что еще жив, остолоп этакий, — прибавил Сесар, поднимаясь с кресла; казалось, он сожалеет о том, что Макс пребывает в столь добром здравии. Встав, Сесар взглянул на Хулию, затем на Муньоса, которые продолжали молча смотреть на него, сделал по комнате несколько шагов, заглушаемых мягким ковром. — Мне следовало бы поступить, как Макс: скорее унести ноги, поскольку неизвестно было, не появится ли с минуты на минуту полиция. Но мне помешало то, что можно было бы назвать вопросом моей чести художника, так что я оттащил Менчу в спальню и… Ну, в общем, ты знаешь: немного подправил декорации, потому что был уверен, что счет за все отправят Максу. На эти дела у меня ушло минут пять.
— Зачем тебе такое понадобилось проделывать, ну, с этой бутылкой? Это ведь не было необходимо. А просто отвратительно и ужасно.
Антиквар прищелкнул языком. Остановившись перед одной из висящих на стене картин — «Map» Луки Джордано, он смотрел на него с таким выражением, как будто не он сам, а этот бог, закованный в блестящие пластины своих средневековых лат, должен был дать ответ на вопрос Хулии.
— Бутылка, — пробормотал он, не оборачиваясь, — это был дополнительный штрих… Порыв вдохновения, осенившего меня в последнюю минуту.
— Который ничего общего не имел с шахматами, — уточнила Хулия звенящим и резким, как лезвие бритвы, голосом. — Скорее это было сведение счетов. Со всем женским полом.
Антиквар, не отвечая, продолжал безмолвно созерцать картину.
— Я не слышу твоего ответа, Сесар. А ведь ты обычно отвечал на любые вопросы.
