Опера и смерть - Вера Русакова
– Когда тебе очень плохо, очень хорошо заботится о том, кому ещё хуже, – загадочно отвечала мама. Ухаживая за ранеными, она забывала о ранах в сердце? Может быть, да. Или нет.
Бог, в которого фанатично верил дядя, не спас его от воспаления лёгких.
В Крыму состоялось знакомство моих родителей. Англичане безусловно считали возможным посылать сипаев на войну с народом, не делавшим им никакого зла, но зачастую брезговали их лечить – они не ветеринары. Французские врачи и медсёстры иногда помогали невольным союзникам. Мама сначала очень боялась, потом привыкла.
– На малейшее проявление заботы они отвечали такой благодарностью, что даже неловко было!
Отец мой был так же одинок, как и мать. К моменту их знакомства он похоронил родителей, первую жену, четырёх детей. Маму он горячо любил, но не уставал замаливать страшный грех – брак с чужеземкой.
– Я больше хотела дочку, – рассказывала матушка. – Хотя и понимала, что мужчины, в особенности азиаты, предпочитают сыновей. Но Викрам меня удивил – он совсем не интересовался полом новорожденного ребёнка, зато изводил врача вопросами: «она здорова?» и «она будет жить?». Врач не знал, что отвечать: известно, что иногда совершенно вроде бы здоровые дети умирают во младенчестве, а хилые и слабые выживают. Примерно через месяц после твоего рождения мой муж решил, что боги к нему невероятно милостивы, стал молиться с удвоенным усердием, окружил колыбельку всевозможными амулетами и статуэтками богов и придумал тебе красивое имя: Лал-баи, Женщина-Рубин. Молитвы и амулеты меня раздражали, а имя понравилось. Есть имя Маргарита – Жемчужина, у испанцев есть имена Сафиро – Сапфир и Эсмеральда – Изумруд, но имени «Рубина» нет, кажется, ни в одном европейском языке.
Все эти подробности я узнала вскоре после возвращения из пансиона. Мама тогда болела и, словно бы в предчувствии смерти, рассказывала мне о том, что никто больше рассказать не мог. Вплоть до самых интимных вещей.
– «Тайная радость Венеры мила и юнцу, и девице»… Мила, конечно, но если с приятным тебе человеком это просто удовольствие, то с любимым – чудо, наслаждение, не имеющее себе равных. У меня был мужчина до твоего отца, были связи и после, но это как песок перед алмазом или, лучше, как зонтик в сравнении с бесподобным куполом небес.
Но тогда она поправилась и вернулась в оркестровую яму, а я поступила в труппу певицей. Первый раз вышла на сцену в роли Тисбы, одной из сестёр Золушки.
Изабелла пришла посмотреть на мой дебют и попрощаться: она уезжала в Швейцарию.
В музыке и пении Изабелла высказывала полное отсутствие способностей, но зато преуспевала в математике, физике и химии. Окончив обучение, она заявила бабушке, что намерена учиться в Швейцарии на врача:
– Там есть университет, в который принимают женщин. Я в газете читала про госпожу Суслову из России, которая его закончила с золотым венком!
Изабелла явно была настроена на повторение этого достижения.
Графиня д‘Аллелио сначала растерялась, потом обдумала смелый план и глубокомысленно изрекла:
– Может, это и неплохо! Если ты не выйдешь замуж, то ремесло врача тебя прокормит, а если выйдешь – будешь сама лечить свою семью и таким образом экономить деньги.
Что-то мне это напомнило… ах да, практицизм Амриты.
От воспоминаний меня отвлекла необходимость идти на репетицию. В воскресенье в Англии запрещено давать представления, но синьор Стефан решил, что репетировать можно.
Началось с того, что не явился Паркс. Ждали полчаса – бесполезно. Сеньор Стефан, весьма недовольный, сам сел за контрабас.
Контрабас.
Инструмент моей матери.
Сколько раз, выходя на сцену, я смотрела в определённую часть оркестра; вид знакомой фигуры успокаивал меня. Больше не успокоит. Никогда.
Потом синьор Амати никак не мог начать партию Зурги. То на тон выше, то на тон ниже… Безумие, у него совсем недавно всё получалось!
Наконец, кое-как справились. Вышла я и… забыла. Напрочь забыла, с чего мне надо начинать.
Подсказали.
На лице дона Октавио было написано изумление.
– Что с Вами? – тихо спросил он. И, заразившись, видимо, моим настроением, сфальшивил.
Синьор Имолезе не скрывал своего гнева. Он единственный из нас всё делал правильно.
Кое-как добрались до момента, когда Лейла остаётся одна. Тоскливо вывела: «я мечтать хочу».
– Да что она, заболела! – Кажется, это крикнул синьор Банфи.
Я села на ложе и замолчала. Лучше бы уж заплакала. Смотрела на контрабас и думала: мама. Никогда больше не будет здесь сидеть. Никогда больше не обнимет. Никогда ни о чём не расскажет.
– Простите, синьоры! Мне плохо, я не могу петь.
Репетиция была сорвана.
Спасибо друзьям, они поняли.
Я ушла к себе в номер и закрылась на ключ.
Глава 6.
Рассказывает Тереза Ангиссола.
Бедные мои друзья!
Как мало может сделать человек, чтобы облегчить горе ближнего! В воскресенье я металась из номера в номер, пытаясь им помочь. Лал-баи сказала через дверь:
– Спасибо, донна Тереза, но я должна побыть одна.
Элизабет сказала, что с ней всё в порядке, но её внешняя самоуверенность беспокоила меня больше, чем очевидное горе Лал-баи. Человеческие чувства должны находить выход, и излишняя сдержанность не менее вредна, чем излишнее потворство своим страстям.
Относительно спокойна я была только за Роберто. У него на редкость прочная душевная организация, а бурная, наполненная разнообразными событиями жизнь её только укрепила. Да и по возрасту он самый старший из нас, а возраст иногда приносит с собой спокойствие и мудрость. Не всем, правда, но Роберто принёс.
Я почти с удивлением думала, какой хорошей была наша жизнь. И эта жизнь оказалась под угрозой из-за одного жадного негодяя, который лез в чужие дела. Никогда я так сильно не ненавидела этого Паркса.
Дверь в комнату Амати была полураскрыта. Сидя на полу, Амадео исповедовался Ранвиру:
– То, что отец мой австриец, ещё полбеды. Он был видным офицером полиции – вот что плохо. Певцы и певицы отказывались работать со мной, демонстративно отворачивались…
Я закрыла дверь и ушла. Пусть эти двое утешают друг друга. А Амадео, или как там его по-настоящему зовут, мог бы не платить вымогателю, а честно рассказать труппе. Я уверена, что наши артисты отворачиваться бы не стали. Даже Роберто.
День был плох и тянулся долго.
Элизабет с деланной беззаботностью облачилась в костюм Зельмы и предстала очам гостиничной хозяйки.
– Миссис Бредли не узнала меня на сцене – пришлось ей показаться в сценическом наряде.
Я
