Опера и смерть - Вера Русакова
Глава 5.
Рассказывает Лал-баи Шринивасан, известная также как Рубина Пернэ.
В ночь с субботы на воскресенье мне приснилась родина.
Я бегу по песку; надо мной сияет ослепительное солнце, за моей спиной застыли зелёные листья пальм, впереди – океан. А в океане – шустрые рыбки, ракушки в каких-то пятнышках, всё это так интересно! И вода приятно охлаждает после жаркого солнца. Старая Амрита, вся в белом, подхватывает меня на руки:
– Не надо, милая! Зачем ты туда лезешь!
Солнце, ракушки, зелень… Радость разлита в воздухе и заполняет всё моё существо – и я смеюсь, смеюсь от счастья.
Открыла глаза и долго не могла понять, где я.
Не на родине и даже не в своей уютной, светлой квартире в Турине.
В чужой и холодной гостинице.
Амриты нет в живых. И мамы тоже.
Встала, обеспокоив и разбудив Бибиану, замёрзла, снова легла. Погладила тёплое мохнатое тельце. И стала вспоминать.
Собственно, родилась я вблизи Канпура, где служил тогда мой отец. Но ни Канпур, ни отца я не помню; зато отлично помню Пондишери, где жили мы с мамой и Амритой.
Дом наш действительно находился невдалеке от океанского побережья, которое манило меня, словно магнит. Иногда мы ходили туда вместе с мамой и купались. Иногда – с Амритой, и тогда я лезла в воду, а Амрита меня вытаскивала. Много позже мама сказала мне:
– Индийцам присущ мистический страх перед океаном. Страшит их не возможность утонуть и не акулы, а нечеловеческая сущность этой стихии – Тёмных Вод, как они выражаются. Твой отец был храбрый человек, но плаванье по морю ввергало его в мистический ужас.
Наша жизнь была организована на полуевропейский, полутуземный лад. Низкие диваны соседствовали с европейскими шкафами, мама носила сари, но не только белые, но и цветные, учила меня французскому и английскому, но дома мы говорили на хинди, а с соседями – на тамильском. Амрита высказывала иногда мысли, для индуистки весьма смелые, чтобы не сказать – кощунственные. Когда дочь соседа, юная вдова, решила вторично выйти замуж, Амрита убеждала её отца дать благословление:
– Раз «сати» запретили, надо же ей на что-то жить! А значит, надо либо замуж, либо на работу.
При этом сама она неуклонно соблюдала траур: одевалась в белое, брила волосы и ела самые простые блюда.
Я знаю о бедах, болезнях, изуверских обычаях, не до конца изжитых в моей стране, о вредных традициях, мешающих развитию народа – но это знание не мешает воспоминанию о рае. Возможно, я потому и не стремлюсь вернуться в Пондишери – рай может быть утрачен.
Почему мы уехали? Не знаю. Изабелла предполагает, что из-за маминого здоровья. Возможно, были какие-то трения между мамой и местными властями или местными жителями. Возможно, были причины, о которых я даже не догадываюсь.
Мы перебрались сначала во Францию. В Гренобле, своём родном городе, мама пыталась разыскать свою кузину, но та уехала, а куда – никто не знал. Мы некоторое время скитались по Франции, переезжая из города в город, потом стали скитаться по Италии, пока, наконец, не случалась первая наша с мамой разлука.
Мама и синьора Тереза решили отдать меня в школу-пансион для девочек графини д’Аллелио. Маму беспокоило то, что она уже может должным образом заниматься моим образованием, а синьору Терезу – то, что у меня нет друзей. И то, и другое было правдой, но я боялась и ревела, как резаная. Насилу меня успокоили, отвели в пансион, показавшийся мне мрачным и страшным, и сдали на руки графине д’Аллелио – чистенькой суетливой старушке.
– Будьте с ней ласковы, – просила мама.
Со мной были довольно ласковы, но по ночам я всё равно плакала. Однажды ко мне в кровать забралась едва знакомая девочка.
– Почему ты плачешь? Неужели у нас так плохо?
Оказалось, это Изабелла Маттеи – внучка графини-начальницы. Она была старше меня по возрасту на месяц, а по жизненному опыту – лет на пять. Я прониклась к ней уважением и сердечной привязанностью. В нашей дружбе она олицетворяла активное начало, а я – пассивное, она была рыцарем, а я – верным оруженосцем. Постепенно под влиянием подруги я стала более самостоятельной, перестала плакать по ночам, общалась с другими девочками: с кем-то дружила, с кем-то враждовала.
От Изабеллы я узнала, что шустрая графиня, внушавшая мне страх (совершенно мистический, ибо никаких реальных оснований для него не было) глубоко несчастна из-за семейных драм: отец её и свёкор разорились, муж пытался поправить семейные дела, но не сдюжил, сын – сосредоточие честолюбивых надежд – ленился, кутил, распутничал и умер в двадцать восемь лет от сифилиса. Даже для матери это было облегчением.
Дочь графини сбежала из дома с лавочником; довольно быстро выяснилось, что он не благородный Симон Бокканегра, а человек честный, но грубый и неразвитый, в дурную минуту склонный к рукоприкладству. Мать Изабеллы покаялась матери в грехе непослушания и ушла в монастырь, нимало не интересуясь участью двух своих чад. К чести лавочника Маттеи надо заметить, что детей он любил, заботился о них и воспитывал, хотя и весьма примитивно. Девочку графиня д’Аллелио забрала в свой пансион и души в ней не чаяла.
– Мне иногда даже страшно, – без обычной своей насмешливости говорила Изабелла. – Моего кузена, дядиного бастарда, бабушка не любит, хотя и помогает ему и его матери, к брату моему равнодушна – я её единственное утешение. Если со мной что-то случится или я совершу что-то непоправимое, бабушка это не переживёт.
Слова подруги открыли передо мной новый мир. До сих пор я думала только о себе, и почти никогда – о других людях. Я воспринимала мамины слова и поступки, но никогда не думала о том, как она воспринимает мои слова и поступки. Я стала думать о ней – и ужаснулась.
У мамы был брат – он умер ещё до моего рождения. Была кузина – уехала неведомо куда. Был муж – погиб.
Мама никогда не говорила о своих родителях. Они были дурными людьми? Многие отцы и матери не любят своих детей, особенно девочек, и плохо с ними обращаются. Покойная мадам Сэрму воспитывала свою дочь Виктуар главным образом пощёчинами, и когда она умерла, Викки сказала:
– Меня словно из тюрьмы выпустили.
С братом у мамы были сложные отношения – они и любили друг друга, и всё время ссорились.
– Обычно, – говорила мама, – мужчина в семье безбожник, а женщина набожна. У нас всё было наоборот: брат религиозен до фанатизма, а я материалистка.
