Присцилла Ройал - Печаль без конца
Он закрыл лицо руками, кончики пальцев утонули в ранних морщинах, избороздивших лоб и щеки.
Да, тайно… А как иначе он мог поступить? Ведь, узнай об этом его боевые друзья, они без сомнения убили бы их обоих и надругались над их телами!.. Так он, во всяком случае, думал. Был уверен в этом.
Спи со своей сарацинкой, если угодно, сказали бы они. Понаделай ей ребятишек. Но жениться на женщине из стана врага ты не смеешь! Это предательство! Подумай, сколько наших убили ее сородичи!..
А оставь они его в живых, ему не было бы уже доверия — особенно на полях сражения…
Предваряя все это и не желая, чтобы так случилось, он поместил ее туда, где содержались другие арабские женщины, захваченные в плен крестоносцами. Так будет лучше для нее, объяснил он ей: она будет в безопасности и рядом с теми, кто говорит на ее языке. А вскоре, говорил он, сам не веря своим словам, вскоре они откроют всем свою тайну и прилюдно объявят себя мужем и женой.
Каким же безумцем был он, воображая, что когда-либо сумеет привезти ее к себе домой, в Англию, и что их сын, который родится (как он мечтал об этом!), сможет унаследовать его земли и поместье, невзирая на смуглый (наверное!) цвет лица. Как мог он вообразить тогда, глупец, что его семья — родители, братья — отнесутся к ней иначе, нежели его сотоварищи-крестоносцы? Каким безмозглым и легковерным нужно быть, чтобы хоть на мгновение поверить в возможность всего этого?..
Он содрогнулся. Ощущение страшного холода пронизало его до костей и вернуло к действительности. У входа во двор, где он сейчас находился, появилась темная фигура монаха, а за ним другой человек с лошадью в поводу. Он не знал этих людей, никогда раньше не видел, но что за груз несет на себе лошадь — знал хорошо. И продолжал ненавидеть того, даже мертвого.
Ненавидеть? Так ли это? Он припомнил, с каким удовлетворением (возможно, радостью?) погрузил кинжал в мягкий живот солдата и потом дернул клинок вверх. И разве не ощутил он чего-то, похожего на удовольствие, увидев, как расширились от ужаса глаза жертвы, а руки стали беспомощно метаться, пытаясь вправить обратно вываливающиеся кишки? До того, как Смерть вцепилась в него?
С легкой печалью припомнил он время, когда не питал к этому солдату ничего, похожего на ненависть. Скорее наоборот: чувство товарищества, братства, сопричастия. Кроме всего, оба отправились в поход из одного селения, хотя там не были знакомы, так как принадлежали к разным сословиям. Они все были родичи! Так почему же тот избрал столь страшный способ, чтобы расправиться с его женой? Дьявол попутал? Да какая теперь разница?
Не в силах отвести глаз от трупа на лошадиной спине, он прикрыл их — и тотчас увидел под собственными веками предсмертный взгляд своей жены, перекошенный в муке рот. Услышал ее последний крик. Как видно, Бог не захотел простить ее за отказ от веры отцов… Но что же он сам? Он ведь поклялся ей, что крещение защитит ее от всех бед. Зачем он лгал?
Нет, я не лгал ей, прошептал он, я свято верил, что говорю истинную правду.
Он пальцами помог себе открыть глаза. Образ жены поблек, голос ее больше не звучал. Но что-то нерасторжимое, протянувшееся из другого мира продолжало связывать их — он ощущал это.
Он снова посмотрел на лошадь, на труп, лежащий там… Нет, в нем больше не было ненависти к человеку, которого он убил. Он завидовал ему. Солдат уже мертв, ему все безразлично, а он пока еще остается под этим холодным солнцем — дрожащий кусок зябнущей плоти, мечтающей о пылающем жаре ада.
ГЛАВА 7
Элинор торопливо шла через внутренний монастырский двор, ворота в который были всегда на запоре, чтобы оградить монахинь от нежелательных контактов и вторжений посторонних. Она как обычно спешила — это было в ее натуре, но сегодня к привычке примешивалось возбуждение и злость на себя.
Когда же, беззвучно шептала она, Господу будет угодно избавить меня от этого греховного наваждения? Когда?..
Ее духовник учит долготерпению, предупреждает, что любострастие, чувственность — коварная и упрямая вещь. Что ж, она это хорошо понимает, будучи и сама достаточно сведущей, однако легче от этого понимания ей, увы, не становится.
Дождь наконец прекратился, но воздух оставался влажным и было холодно. Она умерила шаг, осмотрелась вокруг, плотнее натянула на голову капюшон. Как печально выглядит то, что раньше можно было назвать морем цветов. От них остались только пожухлые потемневшие стебли. Нет, она не любит осень. Уж лучше зима с ее мягкой снежной белизной, которая напоминает о Небесах. А осень… брр!.. сплошное умирание. И мысли приходят тревожные. И грустные.
Я не достойна быть во главе общины истинно верующих, думала она сейчас. Хотя сам король Генрих сделал мне честь своим выбором. Боюсь, его решение оказалось не слишком разумным. Нашим монастырем куда лучше управляла бы сестра Руфь, женщина, чьи страсти, насколько мне дано судить, направлены в другое русло.
Элинор продолжала свой путь по усыпанной гравием дорожке, ведущей к лазарету. Каждый день она обязательно наведывалась туда, понимая, впрочем, что ее молитвы не так уж необходимы там: сестра Кристина совмещает свои с действенной помощью больным, и у нее это получается более умело и с большей пользой. Элинор испытывала искреннее удивление, даже восхищение тем, с каким терпением и добротой Кристина выполняла свои обязанности, рисуя будущую жизнь на Небесах с такой любовью и убежденностью, что, казалось, даже выздоравливающие должны были завидовать тем, чьи дни уже сочтены. Зато Элинор обладала редчайшим умением — могла писать и читать — и этим втайне гордилась.
В Тиндале сейчас скопилось немало воинов Христа, которые были так измучены и больны, что не могли двигаться дальше или находились уже на прямом пути в мир иной, и спасти их никто не был в силах — ни Кристина с ее молитвами и заботами, ни Анна с ее чудодейственными лекарственными снадобьями. Если было известно местонахождение родственников тех, кто умирал, Элинор непременно посылала им письменное сообщение, чтобы они могли утешиться хотя бы уведомлением о том, что любезный их сердцу человек умер во славу Христа. Пускай листок бумаги останется в память о нем — все лучше, чем совсем ничего… Только сумеют ли они прочитать, что там написано?..
Совершая эти малые акты милосердия и утешения, Элинор лишний раз вспоминала и о несчастье, постигшем ее собственную семью, которая уже много месяцев ничего не знала о судьбе Хью, старшего брата Элинор, ушедшего защищать гроб Господень в далекой Палестине. Никто из возвращавшихся оттуда воинов, проходивших через Тиндал или задержавшихся там, и слыхом не слыхал об ее брате. Молитвы и слезы не помогали: Бог хранил молчание, как и Хью.
Облик и жалобные стоны несчастных во дворе лазарета вновь ужаснули ее и укрепили в мысли, что Тиндал должен оставаться приютом и надеждой для страдальцев: он ведь чуть ли не один в своем роде на востоке Англии — во всяком случае, с такими искусными врачевателями, как сестры Кристина и Анна. Не говоря о брате Томасе. А для хранения святых реликвий и других монастырей хватает. Элинор сжала кулаки и поклялась, что по-прежнему будет, не отвлекаясь грешными мыслями и не давая никому, а особенно брату Мэтью, повода заподозрить ее в них, делать все, чтобы Тиндал оставался тем, чем был.
А силы для этого ей придаст истинная вера в Бога и мысль о том, что она, хоть и женщина, однако все-таки дочь своего разумного и волевого отца.
* * *— Сестра!..
Голос прервал ее размышления. Она подняла голову.
Неподалеку — она еще не успела войти в переполненное помещение лазарета — прямо на земле, на какой-то подстилке сидело двое мужчин: один постарше, другой совсем молодой.
— Прошу прощения, сестра… — повторил пожилой.
— Чем могу служить вам, добрый человек? — спросила Элинор. — Вы недавно явились сюда? Вам кто-нибудь уже пришел на помощь?
Говоривший обратил к ней свое лицо, и она увидела: у него нет одного глаза и пустая глазница воспалена, словно пребывая в ярости от этой потери.
— Никто не подходил к нам, сестра, — сказал мужчина.
Элинор взглянула на того, кто моложе, и сердце ее сжалось от сострадания. На вид ему было столько же лет, сколько ее брату, и, похоже, он такого же телосложения. Но лицо от лба до подбородка пересекал уродливый глубокий шрам. Нет, это был не Хью, она понимала, но все равно не могла сдержать слез. Она приблизилась к нему.
— Вам очень больно? — проговорила она.
Пожилой мужчина вскочил с места и преградил ей дорогу.
— Не приближайтесь к нему, сестра!
Элинор отступила на шаг, удивленная и немного напуганная. Мужчина наклонил голову в легком поклоне.
— Не хотел вас обидеть, сестра, но он может впасть в ярость, если к нему приближается кто-то незнакомый.
С этими словами он поглубже надвинул капюшон на голову молодого, прикрыв его расширившиеся не то от злобы, не то от страха глаза. Дыхание юноши сделалось реже, он начал успокаиваться.
