Присцилла Ройал - Печаль без конца

…Да, продолжала она шептаться с самою собой, я должна… обязана хранить верность Господу — это избранный мною путь, мое призвание, моя судьба, но… но что я могу поделать, если он так хорош, так привлекателен, этот человек, если его образ лег мне на душу и не отступает…

Он ведь должен вскоре вернуться, едва не произнесла она вслух. Его не было несколько месяцев, и это время было для меня и отдыхом, и мукой…

Когда она полюбила его? Наверное, с того самого дня, как этот красавец с темно-русыми волосами появился в монастыре. И тогда же начала она бороться со своим чувством. Но тщетно. Оно затихало только в те минуты, когда она лежала лицом вниз на холодном каменном полу монастырской часовни — что делала ежедневно по вечерам. Однако сразу же после истовой молитвы все возвращалось с новой силой, и ночи были наполнены греховными видениями, томительными грезами о том, какие телесные наслаждения может сулить ей эта страсть, буде она воплотится в жизнь… Но этого не произойдет!.. Не может произойти… Никогда… Она дала в этом клятву Господу.

Несколько месяцев подобных мучений совершенно измучили ее душу. И тело…

Не раз говорила она себе — не только себе, но обращаясь к темному небу за окошком своей кельи, — что все это можно разрешить простым способом: придумать благовидный предлог и попросить под этим предлогом главную настоятельницу в Анжу перевести брата Томаса в другой монастырь. Неужели ей откажут в такой просьбе?

Однако простым решение казалось только до того мгновения, когда она снова видела Томаса. Его лицо. Его темно-русые волосы. Его походку…

Сколько же времени, спрашивала она себя, сможет она одерживать победу над собой в этой неравной битве с плотскими вожделениями, столь свойственными человеку? Неразлучными с ним?

В последние дни к ее чувству вины перед Богом, перед собой примешалось беспокойство, что брат Мэтью вот-вот дознается о ее тайной страсти, чем причинит ей новые мучения…

К чему мне такая решимость? Такая одержимость? — стенала она в ночные часы, сжимая пальцами пылающую голову. Ведь море рушит камни, размывает скалы. Неужели не найдется силы, которая могла бы покорить и меня, подчинить, успокоить?

Обращаясь к кресту над своей постелью, она повторяла, пытаясь себя в чем-то убедить, а может и оправдать: если то, что со мной происходит, можно назвать женской слабостью и все упирается только в нее, неужели не могу я стать сильнее своего бессилия, подняться над ним и отринуть этого человека без колебаний?.. Нет, не могу, отвечала она себе. Значит, как ни печально, дело не в этом: не в моей слабости. А в чем же тогда? В моей силе?.. Мысли у нее уже начинали мешаться.

Порой в такие минуты она ненавидела собственное благоразумие. И все же…

Нельзя, втолковывала она себе, писать в Анжу о том, чтобы избавить их монастырь от брата Томаса, и по чисто деловым соображениям. Тут в ее поддержку, сама того не предполагая, выступала сестра Анна, ближайшая подруга и помощница Элинор. Анна, которая успешно занималась лечением больных, не скрывая ни от кого, что в этом ей оказывает самую действенную помощь брат Томас, наделенный даром целителя, кого признали уже и в ком души не чают многие страждущие. Как же можно удалять такого человека? Не говоря о том, что немалое число прихожан и монахинь оценили его и как достойного и внимательного исповедника.

Нет, отправить его отсюда только потому, что она взалкала разделить с ним греховное ложе и боится не выдержать искушения, вдвойне греховно и к тому же в высшей степени эгоистично.

Я должна гордиться, не в первый раз пришла она к выводу, что такой человек находится в моем монастыре. Господь благословил меня его присутствием… И одновременно проклял, добавляла она…

Но чем больше думала она о нем, о его скором возвращении в монастырь, тем быстрее бежала кровь по жилам, ее бросало в жар, она ощущала холод, радость и страх одновременно… А также злость — на себя — за отсутствие стойкости. Ужасно!..

Ударив кулаком по аналою, Элинор выскочила из кельи. Дверь за ней захлопнулась и еще долго дрожала.

Гита взирала на дверь с удивлением и легким беспокойством.

Брат Эндрю осторожно коснулся рукой мертвого тела, уложенного на круп лошади. Та вскинула морду и с надеждой взглянула на монаха: может быть, с нее снимут наконец этот непривычный и малоприятный груз? Однако ничего подобного не произошло — все осталось как было, а помощник коронера повел свою собственную лошадь в конюшню.

Брат Эндрю сокрушенно покачал плешивой головой и произнес, обращаясь к Ральфу:

— Вот так он закончил свои дни, этот крестоносец. Выжил в битвах против сарацин, чтобы умереть у себя на родине от руки соотечественника. Какие времена!

— Убийца, возможно, вовсе не подданный нашего доброго короля Генриха, — возразил коронер. — Кинжал, который я вытащил из груди умершего, не похож ни на один сделанный у нас в Англии. Вот такие дела, брат привратник.

Он ласково похлопал недовольную лошадь по шее, словно извиняясь перед ней за тягостный груз.

— Вы уверены? — переспросил брат Эндрю.

— Вы сами были солдатом, брат. Разве нет?

— И сохранил память о тех днях, коронер. — Брат Эндрю показал на свою хромую ногу.

— Значит, хорошо разбираетесь в чужеземном оружии?

— Где там, коронер. Моя война проходила на английской земле. Впрочем, покажите кинжал.

Ральф протянул ему оружие рукояткой вперед и сказал:

— В отличие от вас, брат, я воевал далеко от наших берегов, был наемником. Но никогда в жизни не видел такого ножика в руках у христианина.

Брат Эндрю осторожно повертел в руках кинжал с запекшейся кровью на лезвии, отстранил его от себя на длину вытянутой руки, потом поднес близко к глазам и наконец медленно проговорил:

— Припоминаю, однажды я видел похожие письмена. Их не так-то легко забыть, они красивые и необычные. У одного жителя в моем селении был кувшин, и на нем похожие знаки. Он говорил, что это трофей, доставшийся от деда, который воевал за океаном под знаменами короля Ричарда Львиное Сердце… — Брат Эндрю вернул кинжал Ральфу со словами: — Это арабские буквы, коронер, и, значит, оружие, по всей видимости, принадлежало сарацину.

Ральф, нахмурившись, вглядывался в кинжал.

— Этого я и опасался, — сказал он и, оглядевшись, продолжил, понизив голос: — Мне приходилось слышать разные истории о людях, которые называют себя ассасины. Про них говорили, что работа у них одна: убивать и убивать. И никакие стены, никакие рвы и сторожевые башни не могут помешать им. А за свою собственную жизнь они нисколько не боятся: готовы умереть в любую минуту… Я говорю об этом вам, брат Эндрю, — если вы, конечно, всего этого сами не знаете, — вовсе не для того, чтобы запугать всякими небылицами, которые люди так любят рассказывать. Вы, я знаю, не из пугливых и не станете без явной причины обмирать от страха. А рассказал я вам все это, брат, потому что история с убийством и с этим кинжалом обеспокоила меня. Я даже опасаюсь, что… — Он замолчал, укладывая кинжал обратно в седельную сумку, и потом спросил: — Вы не заметили сегодня никого постороннего, кто бы выглядел не совсем так, как мы все, живущие на английской земле? Не проходил ли, не дай Бог, такой человек через монастырские ворота?

Брат Эндрю покачал головой.

— Насколько я помню, нет, коронер. Кое-кто, может, и был с темноватым лицом, но ведь в пустыне на Святой земле солнце не жалеет ни христиан, ни неверных. Да и осмелится разве такой человек искать прибежище в стенах христианской обители? Нет, мой друг, не думаю, что мы увидим когда-нибудь сарацина, стоящего на коленях перед нашим алтарем и молящим простить все его провинности.

Тон, каким брат Эндрю произнес все это, можно было назвать полушутливым, но коронер досадливо поморщился и отвернулся. Монах положил руку ему на плечо.

— Впрочем, я вполне разделяю вашу тревогу, — сказал он. — Вам по вашей должности следует быть подозрительным. А истории об этих убийцах, проникающих повсюду, наверняка не лишены смысла. Хитрый противник не остановится ни перед чем и, если потребуется, преклонит колени перед чужим богом ради осуществления своего дела. Неожиданность, непредсказуемость — оружие умных и ловких. Но, повторяю, никого, вызывавшего подозрения, я не заметил.

— Понимаю, брат, — не оставлял своих расспросов Ральф, — что никто не шел мимо вас с обнаженным кинжалом в руке и громко славя своего бога, но все же?.. Какие-то незнакомцы… посторонние?

— Посторонние, — с горечью повторил Эндрю, устремляя взгляд в сторону монастырского помещения, где находились больные и умирающие. — Их поток не прекращается в последнее время, и вы знаете об этом. И, главным образом, это солдаты, которые возвращаются со Святой земли, где бесконечная война. Когда уж она закончится?