Присцилла Ройал - Печаль без конца

Присцилла Ройал

«Печаль без конца»

«Порою умереть один раз бывает лучше, нежели влачить свои дни в печали без конца».

ГЛАВА 1

Где он сейчас?.. Он отер лицо, взглянул на ладонь. Она была влажной. Он плачет?

Человек из Акры, сузив глаза, огляделся: низкое серое небо осыпалось дождем. Как видно, сам Господь Бог плачет.

Остановив взгляд на череде потемневших деревьев, человек содрогнулся: их согнутые ветви напоминали ему боевое оружие вражеских лучников. Дождевые капли больно били по лицу — как частицы песчаной пыли, когда там, в пустыне, бушевал хамсин. Разве Англия перестала уже быть христианской страной? Почему так близко от дома он чувствует такую боль? Такую печаль?..

Как раз перед очередным поворотом дороги порыв ветра почти оглушил его. Не стон ли это чьей-то души, раздавшийся из преисподней? Он невольно оглянулся, но никого не увидел. Однако стон продолжал звучать в ушах, и он подумал, что если это мучится одна из душ, попавшая в лапы к Сатане, то вскоре к ней может присоединить свои стоны и другая душа… Его собственная.

Человек, за которым он следовал, шагал сейчас ненамного впереди него — он это знал и как будто видел: как тот медленно переставляет ноги, сгорбившись под слепящим дождем…

Значит, час пробил? Он судорожно сглотнул в предвидении того, что неотвратимо близилось. Как часто он предвкушал эти минуты — с того самого дня, когда тот человек решил присоединиться к большой группе путников, шедших с побережья в направлении Нориджа. Вообще-то он с самого начала знал, что тот пойдет к своему дому одной дорогой с ним — другого пути, по сути, нет, — даже если в их группе наберется совсем немного людей. Поэтому он не слишком беспокоился и терпеливо ожидал, веря, что придет время и либо Господь, либо Сатана отдадут ему в руки это чудовище в облике солдата-крестоносца.

С того самого дня, когда взошел на борт корабля, он старался тщательно закрывать лицо, оставляя только глаза, ибо не хотел, чтобы кто-нибудь опознал в нем того, кто должен считаться мертвым. Наверное, его могли принять за язычника, либо даже за прокаженного, которого почему-то не заставили носить предупреждающий знак. И многие держались от него подальше, обходили стороной, что нисколько не задевало его, а, наоборот, вызывало удовлетворение: ведь он не хотел ни с кем общаться…

К тому времени, когда они добрались до деревенской гостиницы в Тиндале, в их группе осталось уже совсем немного путников: большинство направилось прямиком в Норидж к усыпальнице святого Вильгельма. Однако несколько человек, в том числе он сам и тот солдат, остановились в гостинице передохнуть. Здесь он тоже ни с кем не общался, только старался не упустить из вида того, за кем следил.

В базарный день даже последовал за ним на рынок, невзирая на жуткую погоду. Конечно, тот человек не мог не пойти за покупками именно в такой мерзкий день, когда из-за дождя и ветра народа на рынке немного и цены значительно ниже, чем в более благоприятные дни. Это ведь свойственно всем настоящим хищникам: выбирать наиболее подходящий момент, чтобы приблизиться к своей жертве.

Опасаясь обрушить свой смертельный удар на ни в чем не повинного человека, он старался впитать в себя его черты, запомнить их так, чтобы не спутать ни с кем другим, потому как разве мало на свете похожих друг на друга людей? Но этот, кого он избрал своей мишенью, должен стать для него совершенно отличным от всех остальных, не похожим ни на одно другое существо.

Следуя за ним на рынок, он сам испытывал чувство сродни ощущению охотника, преследующего дичь: внимательно, в который уже раз, изучал его внешность, замечая то, что ускользало, может быть, раньше от его взора — кривые испорченные зубы, узкий, неплотно закрытый рот, редкая бесцветная бороденка. Снова и снова он видел эти близко посаженные глаза, плоский нос, и, несмотря на пронизывающую сырость английской осени, его бросало в жар, и пробирал пот. Да, сейчас он, по существу, не кто иной, как охотник, в этой смертельной игре, но в то же время почему-то не может избавиться и от чувства, какое, наверное, должен испытывать приговоренный к смерти перед лицом своего палача.

Он перекрестился. Не достаточно ли я страдал за свои прегрешения? — вопросил он самого себя, стоя на небольшом холме, с которого открывался вид на деревенский рынок. Его слова утонули в очередном порыве ветра, и ответом ему было полное молчание неба. Неужели Бог отвернулся от его жарких молитв?..

Он вспомнил о времени, когда еще, возможно, был готов отступиться от своего намерения, своей цели. Готов был оставить этого человека наедине с собственной совестью, а сам пробавляться надеждой, что, рано или поздно, Господь покарает окаянного, швырнув душу в ад, как мальчишка швыряет камень… Быть может, так и было бы, если бы человек не рассмеялся, а он не услышал его смеха.

О, этот смех!

Он замер, прижав к глазам судорожно сжатые кулаки с побелевшими суставами. Под веками у него заплясали искры и сделалось светло, как при солнечном свете. И еще он вспомнил, как звук этого смеха преследовал его во сне и наяву, в холод и в жару, не умолкая и в часы его коленопреклоненных молитв, когда он просил Небо дать ему передышку. Освободить от ненависти. От желания мести.

Он сглотнул, чтобы не задохнуться, отнял пальцы от глаз и, наклонившись под ветром, зашагал с холма. Правая рука опустилась на рукоять кинжала и не отпускала ее.

Наверное, думал он, ему не следует больше размышлять о том, отчего Бог решил не только не оказывать ему никакой поблажки за все его дела, угодные Небу, но превратил его душу в пылающие угли, дал им сгореть до пепла.

Он вновь остановился, вновь был вынужден зажмурить глаза. Под завесою век возникла страшная картина: женщина лежит лицом вверх на горячем песке пустыни. Ее обнаженное тело слегка запорошено этим песком. Ноги бесстыдно раздвинуты, словно призывают доставить ей наслаждение. Вот она увидела его, страшно закричала, глаза у нее расширились и потемнели от страха. А он… он, как последний трус, стоит неподвижно, словно закованный в колодки, где-то среди окруживших ее людей.

Как… как он мог в те минуты молча стоять и наблюдать, как один из солдат поднимается, застегивая свои испачканные холщовые штаны?.. Он застегнул их, рассмеялся, потом подобрал с земли свой меч и медленно воткнул сверкающий под солнцем клинок между ног женщины.

— Эта шлюха-язычница даже не умеет доставить обычное удовольствие, милорд, — сказал ему солдат с усмешкой и сплюнул на изогнувшееся в смертельной судороге тело. — Надеюсь, дьявол научит ее у себя в пекле получше удовлетворять его любимчиков…

Он стоял сейчас на земле Англии, но перед глазами все еще было изуродованное тело его жены на песке пустыни, и мертвый взгляд ее глаз проклинал его за трусость и ложь. Обратив глаза к серому небу, он закричал на Бога… Закричал как человек, кого сжигают на костре.

Солдат, которого он преследовал все эти дни, обернулся.

Он обнажил кинжал и ринулся вперед…

ГЛАВА 2

— Овцы! Будущее Англии только в них, миледи. И будущее нашего Тиндала тоже.

Брат Эндрю, коротышка-монах с такой лысиной, что ни о какой тонзуре не могло быть и речи, сердито пожал плечами и устремил утомленный возникшим спором взгляд на молодую настоятельницу Дома дочерей Христа в поисках поддержки.

Брат Мэтью, чье тело, казалось, составлено из одних острых углов, протестующе взмахнул костлявой рукой.

— Нет, уважаемый брат, — сказал он. — Я вполне согласен, что шерсть имеет определенную цену, но я твердо знаю, что четвероногие носители этой шерсти болеют, умирают и гниют. Будущее Тиндала как монастырской обители в благоухании святости, так бы я выразился, а не в зловонии овечьих загонов. — Он сморщил нос, словно ощущая тяжелый запах этих животных. — И нам в нашем монастыре, — продолжил он, — нужно больше думать о священных реликвиях, чем об овечьей шерсти. Ибо они, и только они — я говорю о святых мощах — могут привлечь к нам толпы пилигримов, готовых поделиться своими сбережениями… — Он умолк и потом договорил, указывая тонким длинным пальцем наверх, в небо: — За что, несомненно, заслужат милосердие свыше.

Однако брата Эндрю не очень убедила эта прочувствованная речь. Он покачал головой и ответил:

— Только одно возражение, брат. Вы, без сомнения, хорошо знаете гробницу святого Вильгельма в Норидже. Но что там происходит вокруг нее? А? Гостиницы безумно дорогие, порядка мало. Я слышал, что мощи святого понемногу растаскивают… Не грозит ли нам то же самое, появись у нас какая-либо реликвия? Что же касается пожертвований… Не явятся ли они, в большей степени, своего рода благодарностью нам за возможность соприкоснуться со святыми мощами истинного благочестия дарящих?