Светозар Чернов - Три короба правды, или Дочь уксусника
На улице Фаберовский увидел небольшую толпу зевак, стоявшую напротив разбитой витрины в мебельном магазине Шульца. Здесь же торчали сам Шульц и городовой, старавшийся удержать публику на достаточном расстоянии.
– Вот-с. – Околоточный показал Фаберовскому на разбитую витрину. – Он там.
Поляк заглянул внутрь магазина. На самой большой двуспальной кровати лежал огромный ком розовых атласных одеял, похожий на чудовищных размеров нераскрывшийся бутон. Двумя пестиками из бутона торчали ноги Артемия Ивановича.
– Так чего его не вынули? – спросил Фаберовский.
– Господин Шульц опасаются, – пояснил околоточный. – Они уже туда лазили, а господин в одеяле лягаются и Сибирью грозят-с.
– О да, – подтвердил Шульц. – Я опасаюсь.
Поляк поднял голову и взглянул на верхний брус рамы, из которого сверкающим ножом гильотины свисал огромный треугольный осколок стекла.
– Так и будем через окно представление смотреть? Может, вы дверь откроете? И занавес опустите. А почтеннейшую публику – до дупы.
– Расходись! – гаркнул городовой, и зеваки поспешили разбежаться.
Шульц открыл дверь в магазин и впустил поляка и дворника с полицейскими внутрь. Пока хозяин задергивал шторы, Фаберовский с дворником попытались развернуть ком одеял с Артемием Ивановичем в сердцевине. Бутон развернулся, и далеко не райское благоухание заполнило помещение магазина. Прятавшийся внутри шмель за ночь уделал все одеяла.
– Фу! – фыркнул Артемий Иванович и попытался завернуться в одеяла обратно. Новая волна благоухания распространилась вокруг. – Фу! Фу! Фу!
Поляк обернулся к дворнику.
– Позови Луизу, надо этому харю обмыть да почистить слегка, чтобы до бани хотя бы довести.
Подошел Шульц и со страхом взглянул на облеванные одеяла.
– Какие убытки! – прошептал он.
– Кто такой? – строго спросил Артемий Иванович, разлепляя глаза.
– Карл Шульц, владелец этого магазина и мебельной мастерской.
– Так ты и есть тот подлец, что девять лет бесчестил девушку и так на ней и не женился? – Артемий Иванович сел. – Тебя-то я здесь и поджидаю. А то, как вошь верткий, зараз не словишь. Ты готов жениться, сволочь?
– Я еще недостаточно обдумал этот вопрос, – растерянно сказал Шульц.
Наступила тишина.
– Зато у меня было время обдумать. Вопрос решен в твою пользу, радуйся. Зовите Луизу, сейчас и помолвим. И чтоб никаких глупостей насчет того, что она больше не хочет. Только что у тебя так здесь воняет? Боже! Мало того, что у тебя все одеяла заблеваны, так еще и стекло разбито! Я-то никак в толк не мог взять: чего мне так холодно? Значит так: стекло вставить, одеяла выстирать, а Луизу под венец! А мне, Степан, всю ночь кошмары снились, как мы с Петром Емельяновичем в Париже двух пингвиниц в кафешантане подцепили и всю ночь на какой-то льдине тараканили, а они знай посвистывали и воздух портили. А Петр Емельянович какой проказник, оказывается! Я семейство ихнее из театра до дому проводил, там мы с ним еще коньячку за разговорами приговорили, а когда Агриппина Ивановна с дочками спать пошли, он мне про такие места в Париже стал рассказывать, каких я и не знал! Постой, а почему я их из театра провожал? Я что, вчера с ними в театр ходил?
– Ходил.
– Что-то такое припоминаю. А, вот и Луиза! Луиза Ивановна, разрешите представить вам вашего жениха Карла Шульца, немецкой породы. Ишь, засмущалась, нос платочком зажимает. Мы твоего растлителя, Луиза, на чистую воду вывели, теперь можешь выходить за него замуж. Теперь он чист и гол, как сокол. Ведь так, Карлуша?
– Не так. У меня еще осталась мастерская.
– Ну, это дело поправимое. А пока целуйтесь. Скажи ей что-нибудь, что ты стоишь, как пень!
– Луиза Эмиль Карль Амаль, – торжественно начал Шульц. – Я всегда не понималь своего счастья, но теперь я понял его. Я прошу вашей руки у тебя.
– Ах! – всплеснул руками Артемий Иванович. – Ну, чисто голубки.
– Вот что, Луиза, – сказал поляк, которому было недосуг, хотя он уже принюхался. – Раз дело сладилось, оботри своему благодетелю рыло, и я поведу его в баню отмывать.
Директору Департамента полиции П. Н. Дурново
Ваше превосходительство Петр Николаевич.
В воскресенье состоится крестный ход из дворцового собора на Иордань. Священник о. Серафим Свиноредский обратился ко мне с просьбою ходатайствовать о разрешении присутствовать на торжестве освещения воды, организованном его прихожанами. Со своей стороны я не вижу препятствия к этому благому делу, каковых, я надеюсь, и вы не усмотрите.
Душевно уважающий и преданный
К. Победоносцев
4 января 1893 г.
* * *Взяв в новоотремонтированных Волковских банях, принадлежавших теперь г-же Прясловой, отдельный номер, они провели в нем часа два. Банщик парил Артемия Ивановича до тех пор, пока тот не почувствовал себя трезвым. Фаберовский из-за раны на спине париться не решился, вместо этого он долго и тщательно тер себя жесткой лубяной мочалкой в мыльне. Ему было противно представить, что уже сегодня вечером он может оказаться в морге грязным и в заношенном исподнем.
– Ты, Степан, не усердствуй, – сказал Артемий Иванович, очередной раз входя в мыльню после парной. – А то еще раньше вечера помрешь. У нас в семье такой случай был: дядя мой, Поросятьев, мыл голову в шайке, и захлебнулся, едва откачали.
– Это как это захлебнулся?
– Он, вишь, боялся, что пока моет голову, мыло его уведут, и взял кусок в зубы. В шайке-то мыло выскочило, он пытался поймать его ртом, не вынимая намыленной головы из шайки, так чуть Богу душу и не отдал.
– Не семья, а шоу уродов какое-то, – проворчал Фаберовский, однако больше в тот день голову в шайке не полоскал.
Одежду поляк с Артемием Ивановичем отдали в стирку. Ждать ее обратно пришлось долго, так как платье Артемия Ивановича постирали, отутюжили, но потом понюхали и снова отправили в стирку, за что пришлось доплатить еще копейку. Наконец они вышли на двор, помолодевшие и похорошевшие – краше только в гроб кладут.
– Уф, рай красный! – сказал Артемий Иванович. – Как заново родился. Так, вот это мне нужно.
Он вцепился руками в жестяной лист, прибитый к стене над желтым ледяным наплывом, и стреском отодрал его. На листе было написано: «Останавливаться за нуждою запрещено».
– На что тебе? – спросил поляк.
– На спину подложу. До сих вся спина в синяках.
И ведь врал, сучий потрох – только что Фаберовский видел, что никаких синяков на спине у Артемия Ивановича не было.
– Собираясь утром в драку, облачил в доспехи сраку, – сказал ехидно поляк, направляясь на улицу. – Ну, и где мы будем брать закладку?
– Да вон, у «Медведя» лихача возьмем, какой понравится. Чего нищенствовать! Вон они выстроились.
Вдоль тротуара у входа в ресторан «Медведь» стояла вереница собственных саней и лихачей. Сами лихачи и жирные щекастые кучера важно прохаживались по панели и обсуждали своих господ.
Фаберовский с Владимировым прошлись вдоль ряда, внимательно разглядывая извозчиков и закладки. Один из них особенно понравился Артемию Ивановичу, солидный, в обшитом соболем армяке, в бобровой шапке, опоясанный кожаным поясом с серебряными бляхами, в рукавицах из белой оленьей замши. Однако для верного подхода к неприступному величественному лихачу Артемий Иванович выбрал самого молодого и скромного, явно недавно вступившего в эту касту.
– Послушай, любезный, – дружелюбно обратился к нему Артемий Иванович. – Кто таков вон тот лихач в бобровой шапке?
– Терентий Ухабов, вашество.
– Он кого ждет, или просто стоит?
– У него завсегда своя штучка, он каждый день ее возит с господами офицерами то сюда, то в «Аркадию». Кавалеров марьяжит она – будте нате!
– А ты сам кого-нибудь ждешь?
– Нет-с, в очереди стою.
– Тогда ухабовская «штучка» на сегодня твоя, мы его забираем, – сказал Артемий Иванович. – А если кто поперед тебя полезет, скажешь – я велел ее к тебе посадить.
И он решительно направился к Ухабову и забрался к нему в сани.
– Занят, – сквозь зубы сказал лихач, даже не оборачиваясь.
– Мы тебе освобождение на сегодня выписываем, – сказал поляк, тоже залезая в санки.
Ухабов недоуменно оглянулся.
– Может, господа желают, чтобы я городового кликнул?
– Желают, – нагло сказал Артемий Иванович.
– Иван Силыч, извольте подойти сюда. – Лихач повелительно поманил пальцем заиндевевшего городового. – Надо бы господ ссадить да до участка с ними прогуляться.
– Что вы безобразите, господа? – начал городовой, грозно шевеля обледеневшими усами. – Извольте покинуть экипаж и следовать за мной.
– Да ты хоть знаешь, с кем ты в таком тоне смеешь разговаривать, чучело гороховое?! – повысил голос Артемий Иванович, поправляя зажатую подмышкой жестянку. – На вот, читай, если грамотен.
