Владимир Корнев - Последний иерофант. Роман начала века о его конце
— Андрей он давно, а не Вася! И отчепись от него, ему работу работать завтра, — одернул собутыльника Туркмен. — Пускай идет.
С этими словами он стал заливать водку пивом. «Чаша» снова пошла по кругу.
«Так вот почему „шатун“ приходит и уходит, — сообразил наконец Думанский, отчаянно сопротивляясь желанию погрузиться в мешанину слов, образов и хотя бы таким способом уйти от омерзительной действительности. — Медведь — это пиво… по-своему, даже остроумно… Медведь уходит и приходит, а в тюрьме моей темно…»
До самого утра лихая охрана с завидной методичностью предавалась пьянству, «замкнув» несколько «шатуньих кругов».
— Картошку ешь, а царя не ругай! — с этим мудрым фельдфебельским назиданием Никаноровна плюхнула прямо на середину стола, покрытого скатертью, когда-то, видимо, белой, закопченный котелок картошки.
За завтраком все, кроме Думанского, опрокинули по стакану водки, после чего почувствовали себя полными сил и готовыми к новым «подвигам».
«Кесарев», которому «медвежье» состояние было в новинку, ощущал, что его голова стала величиной с земной шар, сотня цирковых слонов отплясывает чечетку прямо у него на макушке, а в каждом ухе расположилось по военному оркестру. Впрочем, проснулся он от совершенно другого, поразившего его до глубины души ощущения. Невыносимо ныло плечо, то самое, которое Кесарев прострелил Думанскому. «Но я же теперь в теле Кесарева — как же у меня может болеть плечо, которое он прострелил мне, когда я еще был Думанским? Интересно, а у того, кто живет теперь в моем теле, у него плечо болит? Или кесаревское тело ломит сейчас от кулаков этих висельников? Ну вот, вошел в образ — я уже думаю о Думанском почти как о другом человеке! А кто я в таком случае?! Не Кесарев, это точно… — туго размышлял сам с собой Викентий Алексеевич. — Нет, надо прекратить это бессмысленное занятие, так ведь и рассудка лишиться недолго… а возможно, и жизни. Вот было бы недурно сговориться с нынешними „товарищами“, да выкрасть этого лже-Думанского, который устроился в моем теле, как у себя дома. А потом взять да и порасспросить с пристрастием, кто он такой и откуда взялся…» — в который раз уже посетила его безоглядно шальная мысль.
Сейчас он готов был даже присоединиться к «трапезе», чтобы обуздать этот опасный поток сознания, но от водки, к общему удивлению, отказался.
— Выпей — и расслабишься! — втолковывал шниферу Федька Косой, точно угадал, как тому не по себе. — А не выпьешь — муки адские. Руки будут трястись. Чем же ты тогда эту дуру бронированную откроешь?
Думанский потянулся к картошке, смирившись с мыслью, что есть придется прямо руками, а заодно и с тем, что сейф придется открывать, как ни крути.
— А кишки набивать тебе не советую, — сказала Никаноровна, отодвигая от него котелок. — В случае ранения в брюшную полость хуже не бывает. Я ить одна здесь фельдшерица — хоть и престарелая, а милосердная сестра. Слушай меня, болезный!
Вернулся наконец Яхонт, все сели в «рено».
— Тема есть фартовая, — неожиданно произнес Думанский.
Все утро Викентий Алексеевич размышлял, как бы побудить бандитов напасть на карету, чтобы взять в плен самозванца, который поселился в его теле. Взяв его в плен, Думанский выколотил бы из него никчемную душу и во что бы то ни стало заставил вернуть назад свою плоть, по крайней мере выяснил бы у монстра, зачем тому понадобилось его родное тело.
Нужен был какой либо веский довод, материальный соблазн, перед которым бандиты не смогли бы устоять и согласились бы участвовать в операции по захвату лже-Думанского. Какую наживку они охотней бы всего заглотили? Это было, разумеется, опасно, но перед заветным желанием вернуть свое тело меркло все остальное, и вот теперь Викентий Алексеевич решился, наконец, подкинуть «идею».
— Дельце одно еще с Челбогашевым хотели сработать, — продолжал он, все воодушевляясь. — Казначейскую карету-сейф остановить да взломать. Мне это раз плюнуть.
— Да ты что, вконец рехнулся! — яростно прошипел побелевший от злости Яхонт. — Ты что творишь, петух артынский! Мы на новое дело только едем, еще его не провернули, а ты уже с другим прешь. Нет хуже приметы, забыл, что ли, дурья твоя башка!
Когда проезжали мимо Харламовской аптеки, Думанский решил одним выстрелом убить двух зайцев.
— Мне бы на минуту заглянуть туда после вчерашнего «шатуна», куплю что-нибудь от мигре… э-э, от головной боли? Можно, а? — попросил он своих стражей. — Ну какой из меня сейчас взломщик без пилюли?
— Вот же стервоза! Старуха совсем распоясалась: напоила народ перед делом. Убью старую, если дело прогорит… — резко бросил Яхонт. — Давай, только одна нога здесь, другая там.
Думанский буквально ворвался в аптеку, попросил срочно телефонировать в полицию. Дремавший дежурный провизор — какой-то студент-фармацевт, видимо, подрабатывающий или практикант, вздрогнув от неожиданности, пожал плечами: «В полицию?! Форс мажор… Телефонируйте, что ж… Только недолго — хозяин строгий».
Фальшивый Кесарев уже направлялся к аппарату, как вдруг взгляд его упал на огромное окно в травленных по стеклу узорах. Прямо у окна тарахтел мотор с Яхонтом и другими подельниками. Они в упор, выжидательно смотрели на «хворого взломщика». Облокотившись на витрину с лекарствами, он отвернулся от окна и, закрыв спиной обзор, огрызком карандаша на оказавшемся под рукой листе бумаги торопливо нацарапал отчаянное послание, досадуя, разумеется, на еще сказывавшуюся неловкость кесаревских пальцев. Впрочем, такой способ «каллиграфии» показался ему теперь более комфортным, чем прежде, и по-своему даже оригинальным. Тревожное донесение ротмистру Семенову явно где-то застряло, иначе тот со своей жандармерией уже начал бы осуществление секретного плана Государевых карательных служб по наведению порядка, зато другой, лично знакомый правоведу адресат, по всем расчетам, должен был уже вернуться из Москвы.
Судорожно-«готический» шрифт вопиял: «Господину Алексею Карловичу Шведову лично! Я предупреждал полицию о готовящемся оборотнем Панченко убийстве Свистунова, однако, мне не поверили, пренебрегли точными сведениями. В итоге погибли два человека! Убедительно прошу Вас, примите необходимые меры на этот раз: сегодня готовится нападение на кассу Императорского университета!!! Malum consilium consultori pessimum».
Вспомнив неудачный опыт «собственноручной» подписи, на сей раз он, Думанский, ограничился единственным словом — «правовед».
Пошарив в кармане, он незаметно протянул сложенную вдвое депешу с четвертным билетом внутри молодому провизору, которому более всего пошел бы не белый халат, а студенческая тужурка.
— Ради всего святого, передайте полиции сразу, как только я уйду! Сведения чрезвычайной важности.
Проглядев наскоро содержание «чрезвычайной депеши», для чего ему пришлось оторваться от чтения нелегального издания партии социалистов-революционеров, передовой юноша неприязненно оглядел странного посетителя. По всей вероятности, он принял его за обыкновенного филера.
XII
В университет добрались, когда «верные люди», которые должны были сделать самую грязную работу, обеспечив все условия для «чистого искусства» такого виртуоза, как Кесарев, уже завершили свою отвратительную миссию. В одной из обширных аудиторий под охраной двух субъектов в надвинутых низко, почти до самых глаз кепи, судя по неумолкающему протестному ропоту, были заперты заложники — преподаватели и те, кто имел несчастье оказаться в тот момент рядом с ними. В воздухе витал кислый, ни с чем не сравнимый запах пороха. Шахматный узор керамической плитки пола, затоптанного грязной уличной обувью, был нагло нарушен. Адвоката покоробило при мысли, что он будет сейчас грабить главную альма-матер Империи, в том числе и своих коллег-юристов.
— Давай туда, поскорее! — едва налетчики ворвались в узкий коридор университетской бухгалтерии, «Кесарева» толкнули в сторону кассы. — Вот твой инструмент, открывай скорее, некогда миндальничать.
Шагнув в полуоткрытую дверь, Викентий Алексеевич чуть было не споткнулся о тело кассира, беспомощно завалившееся между комнатами, рискуя удариться головой о сейф. Сжав зубы и буквально заставив себя перешагнуть через убитого, фальшивый Кесарев оказался таким образом в главной кассовой камере прямо перед массивным несгораемым шкафом. Кто-то быстро сунул ему в руки саквояж с инструментами.
— Ишь, нежный какой! В натуре барышня, — проворчал кто-то вслед. — Нет чтобы прямо по жмуру пройти, укусит он, что ли?
— А Яхонт-то каков фрухт! — донеслось до тонкого слуха дворянина Думанского. — Никогда не в деле — все-то в стороне, все-то он на стреме, будто малец или особый какой. Издаля наблюдаеть — антилигенция!
— Нашел чему удивляться! Он и есть особый фрухт политический, сознательный шибко. Таких, как мы, за людей не считает, гонит, будто скотину на убой, — заметил, кажется, Егорушка, зло сплюнув.
