Владимир Корнев - Последний иерофант. Роман начала века о его конце
— А ты чего здесь ползаешь, червь газетный, прощелыга?! — рявкнул хмурый городовой, таким образом выведший Думанского из созерцания архитектурного шедевра.
Думанский вспомнил о своем нынешнем положении: «Самое благоразумное — ретироваться». Его первый, безотчетный порыв был опять мчаться к Молли, но, ощущая мизерабельность своей «ползучей» персоны, он вынужден был в который раз влачиться к Никаноровне. Усталость и безысходность измотали адвоката вконец и уже отчаяние грехом из грехов вот-вот готово было обвиться вокруг его шеи.
«Что же делать дальше? Как открыться самым близким людям? Кто я для них сейчас?!» Хуже всего он переносил одиночество. Во всей чудовищности перед ним развертывалась череда последних событий. Непризнание его Молли под кесаревской личиной — до обморока! Шальная смерть Челбогашева… «Неужели и меня ждет то же? Даже могилы не найдут, а если и найдут, опознают… не меня!!! Каким образом достучаться до Молли, чтобы она по крайней мере меня не боялась и выслушала? Избавиться от внешности убийцы ее отца… Но как же?.. Как?!»
В подворотне бандитской хазы Викентий Алексеевич в первый миг был напуган, а после откровенно обрадован тенью-видением, метнувшейся ему наперерез. «Видение» состояло из живой плоти и крови — им был долгожданный ушан-связной, Петя из Коломяг.
— Мое почтеньице, хозяин. С новостями я.
— Ну наконец-то! Рассказывай, Петруша, что узнал. Только все по порядку, не торопись.
— Так это. Взяли меня, значит, учеником к швейцару, ну заодно и для всякой оказии — на подхват. Я ить шустрый, где чего подать-принести — мигом, не впервой мне!
— Ну что, у князя там игорный дом?
Паренек озабоченно возразил:
— Вовсе даже и не игорный. Не для ерунды-забавы какой заведение, а самый серьезный дом. Заседают там все, да еще не всякого на порог пускают — меня-то взяли, потому как я простачком прикинуться умею. А публика там, посетители значит, гости, как раз совсем непростая: самых высоких чинов и званий господа. В мундирах с золотым шитьем — придворные, министры, слышь, царские, камергеры там разные и советники. Генералов много и господ офицеров — тоже в золоте, при эполетах, а от орденов — звезд и крестов всяких, у меня с непривычки-то даже в глазах рябило. С ними и барыни бывают настоящие, как в синематографе — все в перьях, в цацках дорогущих… Думанский этот, за которым вы особо следить велели, тоже у князя появляется. Даже чаще других. По всему видать, очень серьезный барин, в большом авторитете у них — в железной карете разъезжает, при охране! Вежливый такой, щедрый — на чай не скупится, только это все для виду…
— Почему вдруг ты так решил? — «Кесарев» изобразил на лице удивление.
— Да я и по глазам сказать могу — взгляд у него злой. Меня бабушка, покойница, так учила — какие глаза, такая и душа. Вон у вас, хозяин, свет в глазах, как посмотрите, будто тепло сразу, значит — сердце Божье, а у этого адвоката — не глаза, муть сплошная, в душе лукавство одно. Ч…ту он душу продал, верный признак! Не знаю, где он вам нагадил — не мое это дело, но плохой он человек, эт точно.
«Хозяин» задумался, будто что-то прикидывал про себя, но бойкий Петруша не дал затянуться паузе:
— Так что, значит, не игорный дом никакой, но что там за контора такая, мне по малограмотности не понять. Чудно все как-то и богато — это вижу. Такая знать! Я вот все мечтаю: столица никак, вот бы он сам разок приехал, ну Государь то ись! Я бы хоть одним глазком посмотрел — Августейшая Персона никак…
— Чего захотел! Фантазер ты, как я погляжу, — перебил «Кесарев». — И то, что узнал, уже хорошо, а понимать тебе еще рано. Та-ак… Ну ладно, дальше рассказывай, Петруша. Или ты больше ничего интересного там не заметил?
— Как же, хозяин! Разные еще странные штуки заметил. Съезжаются всегда по пятницам и к ночи, ну как наши — блатные, на сходняки, и это вроде как в тайне большой от всех, кто не свой, со стороны то есть. Нехорошее это место, хозяин, я так думаю — логово какое нечистое. Вот ей-богу! Я нечистую за версту чую… Да в этом дворце ни одной иконки, ни одного образа Святого! Здороваются тоже не по-человечески. Как завидят друг друга, нет чтоб раскланяться, как порядочные господа, или руку попросту пожать, так нет — они торопятся ладонь друг дружке показать, правую ладонь, а ладонь-то у них — вот ей-богу, хозяин! — перерезана крест-накрест. По этому шраму-рубцу они, похоже, своих распознают. Что за люди такие… С меня даже расписку потребовали, когда на службу брали, чтоб рта нигде о службе своей не раскрывал. Ну я им фамилию нацарапал, так отстали и с того дня не беспокоют. Откуда ж им знать, что вы мой хозяин настоящий и у нас свой уговор!
Мальчишка ухмыльнулся, обнажив белые, как рафинад, зубы и даже подмигнул, откровенно поглядывая на тот карман пиджака «Кесарева», где, как подсказывал ему некоторый «профессиональный» опыт, лежал «портмонет». Адвокат, худшие подозрения которого подтверждались, строго подстегнул:
— Что это тебе так весело, а? Не отвлекайся! Твое дело — ценные наблюдения излагать, а уговор я прекрасно помню.
— Так ведь я ничего. Я и говорю — странного там уж больно много. Вот, к примеру, господ-то наших там полно, но еще больше иностранцев. Я ж питерский — своих немцев, чухну или поляков там каких от заграничных запросто отличу. А эти ходят важные как тузы, и всё молчком! Когда заговорят, то всё по-своему. По-нашему и слова от них не слыхать — верно, они русского совсем не знают. Даже стороной их часто обхожу — страх какой-то берет, но следить все-равно слежу, как вы наказывали, хозяин.
— А скажи-ка, как там с охраной? Жандармы или пост полицейский?
— Не-е! — уверенно протянул кесаревский связной. — Какие жандармы? Там простой полиции и то нету! В общем, фараонов нет, но не без охраны. Есть охрана особая, тоже из иностранцев. Швейцар мне по секрету сказал, будто германцы. Все в черной коже, здоровые дядьки! Ни с кем не говорят. Я один раз время у них спросил, они между собой каркают, а меня будто не поняли — пальцами показывают, как на дурачка, ржут, жеребцы нерусские. Так что говорить с ними без толку. Но глаза у меня на месте, хозяин, будьте покойны: видел я, как они поздненько вечером карету принимают, в заклепках вся, окошки махонькие, с решетками, прямо фургон тюремный — шестерка лошадей тащит.
— Во что бы то ни стало нужно взять самого Думанского, достать его хоть из-под земли…
Викентий Алексеевич подумал: «Пока Кесарев не уехал за границу, я должен его вычислить, прижать к стенке и вытащить, выбить, вытрясти из него душу! Это последний шанс водворить на место, вернуть то, что по праву принадлежит только мне — мою бессмертную душу!!!»
— Ты, Петруша, не узнал случайно, когда ж теперь нам ожидать адвокатишку этого в своем пуленепробиваемом фургоне?
Петруша кивнул:
— Как же! Знаю точно: как и прочие они — приезжают каждую пятницу в одно и то же время к шести часам и ровно в двенадцать ночи покидают особняк. Охрана при этом всегда наготове. Выходят на улицу и охраняют. Начальство мое, привратник из солдат-инвалидов, так он говорит: «на зимних квартирах, братцы». А какие они ему братцы, не пойму — немчура! Живут скрытно, в потайном месте. По дому-то расхаживают, кожей поскрипывают, зыркают кругом, точно подозревают тебя в чем. Оружия у них — до зубов, пистолеты большущие в деревянных кобурах — не подступишься, и никак мне не высмотреть, где, значит, у них «казарма» — может, в подвале, а может, и еще где. Такие же и при карете адвоката будут. Эту дуру железную охраняют две пары верховых — сзади и спереди.
— Выходит, всего четыре человека?
— Да точно, не сомневайтесь, хозяин! Я только четыре видел, а других там нету — впереди два и сзади двое.
— Да верю я, что ты до четырех считать умеешь. Ты, я смотрю, парень смекалистый! — пошутил «Кесарев»-Думанский. — А насчет охраны я что-нибудь придумаю. Это наша забота — справимся! — заверил он, еще раз уточнив: — Так, значит, в пятницу?
— А то! Как всегда, после двенадцати. Я ж говорил, они всегда по…
— Вот и лады. Вот и хорошо… — «Кесарев»-Думанский имел теперь точные сведения о том, когда можно готовить «встречу», и с трудом сдерживал волнение. — Молодчина ты. Большую службу сослужил — сколько узнал, проверил. Теперь и дело серьезное можно затевать. Получай за работу.
Адвокат отсчитал ушану три сотни. Новые банкноты хрустели, как квашеная капуста на зубах. И этот хруст, и сам вид «больших» денег (пятнадцатилетнему связному впервые платили так щедро) подействовали на паренька завораживающе. У него пересохло во рту:
— A-а… а что теперь делать, хозяин? Я для вас на все готовый!
— Голова у тебя что надо. Береги себя, а я тебя найду, когда понадобишься, — тогда всерьез рассчитаемся. Если твоя наводка верная я о тебе, Петруша, лично позабочусь.
Обрадованный паренек улетел как на крыльях, а Викентий Алексеевич направился «на хазу», озабоченно повторяя про себя: «Следующая пятница, в полночь… Ближайшая пятница…»
