Сергей Гомонов - Горькая полынь. История одной картины
Может статься, они более и не увидят друг друга, если следствие пойдет по пути, проложенному странной фантазией полицейского начальника из Барджелло. И как примет дурную новость, услыхав измышления о нем из третьих уст, женщина, до глубины души ошеломившая и растрогавшая его тем, что после всего перенесенного ею за шесть последних лет оказалась застенчивее любой девственницы? Представленные улики серьезны, и он не в состоянии их опровергнуть, не вмешав туда ее имя. Всё похоже на страшный сон, когда ноги твои будто в пудовых кандалах, и ты не в силах ни бежать, ни вскарабкаться по лестнице, даже не можешь крикнуть, чтобы к тебе прислушались, ты в состоянии только сдавленно шептать, и сам шепот тоже, как теперь становится понятно по изложенным Кваттрочи фактам, сыграл бы против тебя. И Шеффре смолк на полуслове, понимая, что ему не будут верить, если он не скажет главного, — а главного он не скажет даже под пытками…
Минувшей ночью Эртемиза была так естественна в своей бурной чувственности, о которой прежде можно было только подозревать, ловя иногда, если ей не удавалось вовремя опустить ресницы, потаенный огонь в глубине карих зрачков. Если бы все то, что она переживала, можно было обратить в цвет и швырнуть на холст, ее картины вспыхивали бы ослепительным пламенем и сгорали дотла, едва соединившись с красками. Она пылко отзывалась на каждое прикосновение и со страстью ласкала сама, однако на самом пике вожделения ее тихие стоны вдруг смолкли. Эртемиза обмерла, стыдливо сжалась и, хотя поволока близкого экстаза еще не растаяла в темных очах, женщина принялась умолять его поскорее отвернуться, зажмуриться, не глядеть на нее. Лишь после того, как Бернарди крепко смежил веки и уткнулся лицом ей в плечо, она сдавленно вскрикнула, и ее тело упруго забилось под ним в мучительно-сладостной истоме, точно свивающаяся кольцами змея. А его пронзила невероятная догадка: Эртемиза не совсем осознавала и принимала происходящее с нею, поскольку испытывала это впервые и не знала, как должна себя вести. И тут же родилось нестерпимое сожаление, что судьба не соединила их пути много раньше, до всех испытаний, выпавших на ее долю, из-за которых она сделалась настолько беспощадной к самой себе, скованная цепями чужих условностей и собственных химер. Тогда Шеффре применил единственно верную уловку — в дальнейшем он стал бормотать ей на ухо всякую безделицу, попросту забалтывая моменты, при которых бедная дикарка, опомнясь, могла бы снова начать прятаться от него. Эртемиза и не заметила, как прекратила испытывать ложное стеснение, позволила насладиться ее восторгом в унисон и начала доверительно рассказывать ему свои мысли, обретя наконец шанс искренне выговориться. Они поделились друг с другом множеством секретов прошлого, но кто бы мог подумать, что этой же ночью некий злоумышленник подступится с угрозами к доктору Игнацио Бугардини, ранит его, а у того хватит ума заключить, будто это дело рук учителя вокала…
— Синьор медик сообщил также, что вечером накануне, по словам его слуги, вы наведывались к нему домой…
До этой фразы синьора Кваттрочи арестованный и доставленный в замок Барджелло Шеффре никак не мог взять в толк, откуда в их умах могла возникнуть связь между ним и Шепчущим палачом…
…Подглядывая из-за занавески в окно, Игнацио дождался, когда уйдут кантор и художница, явившиеся к нему, несомненно, с вопросами о цыганской пройдохе, которая столько лет морочила всем голову. Он понял, что мошенница сбежала в страхе разоблачения, а эти глупцы, ни о чем не догадываясь, помчали на поиски эдакого сокровища. Еще толком не придя в себя после ранения — девица управлялась с кинжалом лучше иных мужчин и при желании могла бы заколоть его насмерть, о чем он даже не подумал, зазывая, как он считал, молодого эписина в беседку, — доктор едва ли был способен придумать убедительные доводы своей непричастности и объяснение столь спешного отъезда из владений вдовы Мариано. Нужно было осторожно прощупать почву: что им известно, а что нет. Говорить кому-либо о подлинной сущности Дженнаро Эспозито Бугардини даже не собирался, иначе такое признание повлекло бы за собой нежелательные последствия в виде вопросов о том, как и когда он это выяснил, а доказанная склонность к содомии, тем более насильственной, нынче каралась по закону весьма жестоко. Теперь главным для него было выпутаться из сети подозрений — Игнацио отправил слугу тайно проследить за парочкой незваных гостей и так узнал, что те обращались в полицию, однако снова пойти за ними по выходе из Барджелло глупый Ливио не догадался; вместо этого он сломя голову прибежал назад. Доктор решил затаиться, во всяком случае — пока не начнет затягиваться рана на бедре, и велел слуге докладывать всем пациентам о его отъезде из города.
Ночью ему не спалось, временами поднимался жар, саднило ногу, и мерещились всякие кошмары. Может быть, выход прямо из стены таинственной темной фигуры в испанской шляпе был только наваждением, но холод клинка на горле и хриплый шепот возле уха не оставляли сомнений в реальности страшного визитера. Крепкие длинные пальцы стиснули его нижнюю челюсть стальным капканом, лишив шанса возопить о помощи, левой рукой — или чем-то обмотанной, или в перчатке — неизвестный прижал к шее доктора лезвие ножа.
— Если хоть кто-то узнает, что это девчонка и что твой зад пострадал от ее кинжала, — прошептал мужчина, — то второй раз я приду сюда, чтобы положить твою голову в мешок отдельно от туловища.
Бугардини слегка кивнул, но едва незнакомец ослабил хватку, он попытался криком поднять тревогу. Шепчущий был расторопнее и ребром правой ладони ударил доктора в горло, чуть выше яремной впадины. Воздух со свистом вылетел из глотки. Упав на кровать, давясь и не в силах даже закашляться, Игнацио потерял голос.
— Коновал, а я ведь могу передумать и не откладывать благое дело на потом. Хочешь ты этого? — темный силуэт грозно и хищно нависал над ним, четко вырисовываясь в оконном проеме, и Бугардини тут же узнал его фигуру и манеру движений. — Не хочешь… Что ж, тогда заработай отсрочку — ответь, что неподвижно, пока живо, но находится в движении после того, как ему снесут макушку?[36]
Доктор помнил ответ на загадку ветхозаветной царицы, но ни звука не мог выдавить из себя. Трясущейся рукой он указал на кипарис за окном.
— Пока живи, — насмешливо проронил безголосый сфинкс и растворился в тенях.
— Вы не разглядели его лица? — спрашивал утром господин Кваттрочи, протягивая доктору бокал с водой и усаживая его в кресло у своего стола в кабинете подесты.
— Нет, — при каждом глотке морщась от спазма в горле, покачал головой Игнацио, — он был в шляпе. Кажется, у него была борода… а может быть, просто длинные волосы, — он тронул шею. — Но на нем не было ни плаща, ни кафтана, только тонкая сорочка, и я хорошо различал его фигуру на фоне окна — это несомненно был Шеффре, учитель музыки из Оспедале дельи Инноченти.
— Однако у синьора кантора нет бороды, да и волосы не так уж длинны…
— Я не уверен… он придавил мою щеку к своей, когда приставил нож, и я не знаю, что это было — борода или волосы… Может, мне показалось… Вы понимаете, я же был напуган… все эти слухи про убийства, которые ходят по городу…
— Да, да, понимаю. Так чего он хотел от вас и зачем угрожал?
Бугардини замялся:
— Он сумасшедший — возомнил, будто я что-то знаю об этом мальчишке.
— А вы не знаете?
— Конечно, нет! Утром за мной в поместье доньи Мариано примчался мой слуга Ливио: из-за грозы мне пришлось остаться в доме вдовы, и он взволновался… Мы уехали, меня еще ждало много дел, и будить ради прощания хозяйку было, на мой взгляд, неуместно.
— И мальчика вы не видели…
—…с вечера накануне. Я лег спать в предоставленной мне синьорой Беатриче комнате и проспал до появления Ливио.
— Вы говорите, одна из рук этого человека была забинтована…
— Или в перчатке.
— Которая из них?
Доктор приметился, вспоминая, как стоял ночной гость, когда сдернул его с постели:
— Левая, — сказал он наконец. — Левой он держал нож, а правой схватил меня за подбородок.
— И на правой не было ни повязки, ни перчатки?
— Нет. Только на левой.
— Он ударил вас ножом до того, как вы отгадали его загадку, или после?
— После. Сказал: это для памяти, — на ходу сочинил Бугардини.
— А вы?
— Кажется, от боли я на минуту потерял сознание, а когда очнулся, он уже ушел.
Кваттрочи почесал лоб над бровью. Лицо его выражало озадаченность: он чуял, что здесь явно что-то не срастается, но Игнацио решил не говорить лишнего, чтобы неровён час не проболтаться.
— Ударил левой рукой, находясь перед вами?
Доктор замешкался, но, кажется, подвоха не было: девчонка — правша, она стояла к нему спиной, когда ударила, и, соответственно, рана была справа; значит, Шепчущий с его позиции должен был бить левой.
