Кэтрин Джинкс - Инквизитор
И все же я согрешил через любовь, и Священное Писание говорит, что любовь сильна как смерть; что большие воды не могут потушить ее, и реки не зальют ее. Да она и сама есть река! Она увлекла меня за собой, как соломинку, и я тонул — я выбивался из сил — я хотел вдохнуть, но Иоанна, обнимая меня, казалось, тянет меня вниз, вниз, вниз, к бездумному и блаженному восторгу.
Она вела меня, а я следовал за ней. Эти слова ранят мою гордость, но, в конце концов, Ева вела Адама, когда они совершили грехопадение. Или меня загнали, как овцу? Она, конечно, была грозна, как полки со знаменами, она касалась меня уверенно и сильно, ее страсть обжигала.
— Вы так красивы, — только и сказала она — или шепнула, ибо наше соитие было по необходимости бесшумным. Я едва не рассмеялся, услышав это, ибо она была прекрасна, как луна, и светла, как солнце, а я, — да кто я такой, если не увядший, иссохший, плешивый, тощий книжный червь?
Я до сих пор не понимаю, как она могла желать этих мощей старого монаха.
Мне хотелось бы сказать, что я пасся средь лилий, набирал мирры моей с ароматами моими, что сходил в ореховый сад посмотреть на зелень долины. Но не было времени смаковать наслаждение. Акт, которым мы осквернили себя, был кратким, неистовым и грубым, — и более я ни словом не оскорблю ваших глаз, говоря об этом. Достаточно сказать, что вскоре мы снова были на ногах, оправляя одежду; внезапно звуки из спальни показались нам опасными и очень близкими.
Мы почти ничего друг другу не сказали. Не было нужды в словах. Моя душа была связана с ее душой, и наш разговор был разговор поцелуев и взглядов. Но я все-таки тихо заметил, что она может спать спокойно, ибо я буду оберегать ее сон.
— Нет, не будете, — прошептала она. — Вы тоже будете спать.
Когда же я покачал головой, печально улыбаясь, она коснулась рукой моей щеки и посмотрела мне в глаза своим ясным умным взором.
— Это не ваш грех, — сказала она. — Если это и грех, то только мой. Не мучьте себя. Не будьте как Августин.
— Увы, мне это не грозит. Я не такой, как отец Августин.
— Нет. — Ее голос был совсем тихим, но выразительным. — Вы не такой, как он. Вы весь здесь. Целиком. Я люблю вас.
Боже! Ты знаешь безумие мое, и грехи мои не сокрыты от Тебя[102]. Ее слова наполнили меня радостью, похожей на боль. Я наклонил голову, пытаясь удержать слезы, и ощутил ее губы у себя на виске.
Затем она вернулась к себе в постель. Что до меня, то я исполнил ее приказ: я уснул, хотя мое сердце ликовало. Я спал и видел во сне сады благоуханные.
И познаете истину
На следующий день не было времени для разговоров: слишком много предстояло дел. Лошадей нужно было накормить, напоить и заседлать; нам необходимо было хотя бы наскоро перекусить: Виталию нужно было одеть и вынести из дому. Затем, когда остальные женщины упаковали в кожаные и полотняные мешки имущество, которое можно было легко перевезти, выясни лось, что Алкея никогда в жизни не сидела на лошади. Столкнувшись с этой проблемой ввиду предстоявшего нам трудного пути в Кассера, мы решили, что она поедет с одним из солдат, а приготовленную ей лошадь мы используем для перевозки багажа.
Время от времени принимался дождь, тропа превратилась в реку грязи. Мы едва ли произнесли хоть пару фраз, следуя по скользкому склону, где каждый следующий шаг опаснее предыдущего. Мне пришлось особенно тяжело, потому что впереди у меня сидела Виталия (она бы не удержалась на крупе, если бы я посадил ее сзади), загораживая мне вид и мешал управляться с поводьями. Мне кажется, что Звезда даже не чувствовала ее веса, ибо она была что пучок трута — дунь на нее, и она улетит. И тем не менее особенности местности, погода и Виталия у меня в седле замедляли наше продвижение. Солнце стояло уже высоко, когда мы наконец-то достигли Кассера.
Там к нам присоединились остальные солдаты, настолько же веселые, насколько их товарищи были угрюмы и злы. Эти четверо счастливцев провели ночь на гумне у Бруно Пелфора; их довольный вид ясно говорил, что ни один набожный доминиканец не помешал им предаваться разврату. В деревне их конечно же хорошо приняли, но когда отец Поль предложил им хоть ненадолго задержаться, — по крайней мере пока не перестанет дождь, — они не хотели даже слышать об этом. Они получили приказ, и приказ был возвращаться без промедления. Мелкий дождик никому еще не повредил, заявили они.
Я бы не согласился с этим замечанием, потому что было совершенно очевидно, что на Виталию дождь не оказывает целебного действия. Ее легкие сипели и клокотали, ее губы посинели; ее руки были холодны как камень. Почти все время я должен был поддерживать ее одной рукой за пояс, чтобы она не упала, а другой держать поводья. Чем дальше мы ехали, тем больше я боялся, что она умрет по дороге. И хотя я не выдавал своих страхов, помня о присутствии Вавилонии, я высказался в том духе, что поездка должна проходить в несколько этапов, даже если это займет не один день.
Но мое предложение было отвергнуто.
— Чем дольше, тем больше опасности, — утверждала моя охрана. — Женщины могут сбежать. И потом, мы не подготовлены к долгому путешествию. А дождь скоро перестанет. Нам нужно быстрее отправляться в дорогу.
Так мы и сделали. Поскольку я ехал впереди Иоанны, я не мог даже краем глаза видеть ее; хотя, обернувшись пару раз, я разглядел ее макушку в то время, как она смотрела на дорогу, объезжая рытвины и другие препятствия. К счастью, мы уже преодолели самый трудный участок пути, и после Разье дорога была сравнительно легкой. Нападения разбойников нам конечно же нечего было опасаться. Дождь прекратился незадолго до полудня. Но Виталии делалось все хуже и хуже; цвет лица у нее стал землистым, дыхание прерывистым, и когда мы подъезжали к воротам Лазе, вскоре после вечерни, она лишилась сознания и упала бы на шею Звезды, если бы я не удержал ее в седле.
Это было отнюдь не радостное возвращение домой. Вавилония, уверенная, что ее подруга умерла, завыла и бросилась с лошади, да так неосторожно, что поранила колено. Алкея тоже попыталась спешиться, но ей не позволил солдат, ехавший с ней. Другой солдат помог мне опустить Виталию на землю, в то время как проходившие мимо два францисканца — как оказалось, приехавшие из Нарбонны, — остановились, чтобы оказать нам помощь. Затем, пока Алкея спорила, а Вавилония всхлипывала, а францисканцы уверяли меня, что один из них — священник, могущий провести соборование, если потребуется, из кожаного мешка было извлечено одеяло. Четверо солдат, взяв его, несли Виталию на завершающем этапе ее путешествия в тюрьму.
Мы медленно приближались к башням Нарбоннских ворот. Мы проследовали под их аркой, похожей на вход в пещеру. Поскольку Вавилония не могла более сама ехать верхом, то она села позади меня, спрятав лицо у меня между лопатками, и плакала, пока моя ряса, подрясник и наплечник, едва просохшие от утреннего дождя, снова не промокли насквозь. Когда мы въехали в город, наша процессия привлекла много любопытных взглядов, и не в последнюю очередь гарнизонных солдат и горожан, расставленных наблюдать на стенах. Некоторые из них интересовались у моей свиты, откуда у нас столько свободных лошадей, и в ответ слышали одни проклятия. Некоторые предлагали повести лошадей, а иные делали оскорбительные замечания в адрес наших пленниц. Поскольку женщины не обращали на это внимания, я тоже молчал, не желая беспокоить Вавилонию. Но я запомнил тех, кто осквернил воздух этой грязью. Позже, может быть, я увижу, как их постигнет кара.
Хотя мы встретили многих моих знакомых по пути в Палату, мой угрюмый вид и грязная одежда не поощряли их задавать вопросы, да и вообще заговаривать со мной. Иоанна ехала, склонив голову, но держась в седле по-королевски прямо, даже после такого долгого и трудного путешествия. У южной стены гомонящая толпа матрон, нищих, детей и стариков умолкла, провожая нас взглядами; один, узнав меня, спросил свою соседку, правда ли, что женщина, которая едет со мной, — еретичка. Маленький мальчик плюнул в Виталию. Плотник по имени Астро преклонил колена.
Мы достигли нашей цели как раз тогда, когда хляби небесные вновь разверзлись. Спешившись под дождем, я призвал Понса, который осматривал труп заключенного, и потребовал незамедлительной помощи. Затем, препоручив Вавилонию заботам ее матери, я дал тюремщику указания насчет того, как и где разместить моих пленниц.
— Эти женщины останутся вместе, — сказал я, ведя его обратно в здание. — Вы разместите их наверху в караульной.
— В караульной? — опешил Понс. — А куда я дену сторожей?
— Если сторожа захотят есть или спать, то они могут сделать это у вас. — Я поднимался по лестнице в его жилище, которое состояло из большой кухни и двух спален, роскошно обставленных.
Оглядевшись, я не увидел доказательств того, что здесь не поместятся еще несколько человек.
