Валерий Введенский - Приказчик без головы
– А я Пашку за Ричардсом посылал, когда тот у Матрены ночевал, – объяснил Осетров.
– Получил я от ворот поворот. Ночами не спал, думал, как же заполучить Мотю. И придумал. Подкараулил Пашку на вокзале, когда он в деревню ехал, сказал, что с документами у него непорядок, предложил в участок прокатиться. Завел в сарай, оглушил топориком и отрубил башку, чтоб опознать не смогли, ежели всплыть приспичит. Когда же Мотя обеспокоилась, почему Пашка ее обратно не едет, письмишко состряпал, якобы от его имени.
– Сам писал? – Крутилин помахал листком, который Сашенька видела у Дондрыкиной.
– Я ж не дурак – человечка нанял. У Гостинки, в трактире, где спившиеся стряпчие собираются. Те за стакан хошь чего напишут. Стал опять к Матрене наведываться, умасливать. Мол, за предыдущий отказ не в обиде, а человек я в отличие от Пашки основательный, в сторону не вильну. Только Мотя опять отказала. Заявила, что мужа ищет, способного с торговлей помочь. Думаю, ладно, погоди! Через год-другой сама приползешь, никуда не денешься. Никто у тебя не появится, за этим я прослежу. А в торговле уж как-нибудь разберусь.
– А зачем тогда Осетрова с Буваевым свели? – спросил Дмитрий Данилович. – Такую свинью любимой подсунули! Дондрыкина-то ведь пошлины платила.
– Злой был! Мотя как раз объявила, что за Пашку выходит. Потом, конечно, клял себя, да поздно было. А когда Сидор всплыл, решил я голову Калине подкинуть. Конкурента в Сибирь спровадить – разве не помощь?
– Не перескакивай! – приказал Крутилин. – Объясни-ка фокус: как связанный Сидор из трактира исчез?
– Правильно вы сказали: на крестинах я вычислил шантажиста. Сидор как раз на кухню отлучился за водкой, а Антип телеграммой от дяди стал хвастать. Про шантаж, получается, не знал. Осетров чуть в обморок не упал… Понял я, что не одного меня щиплют! Эх, жаль, в голову не пришло, что деньги обратно из Барнаула возвертаются. Глебку бы у почтамта в караул поставил или подкупил бы кого-нибудь. Ну а дальше вы знаете. Сидор с Калиной поскандалил, потом на Марусю полез. В общем, скрутил я гадину, вывел во двор. Руки ох и чесались, не пойму, как сдержался. А Сидор с ухмылочкой: «Знаешь, где ты у меня? Вот где!» – и кулак к моему носу поднес. Отвел я его в съезжий дом, запер в холодной. Нельзя было тогда убивать, все видели, как я его вывел.
На следующее утро сперва к Калине пошел. Тот похмельем маялся. Сам про шантаж рассказал. Спросил, что делать. Я велел уволить, а что в полицию может пойти, не пугаться. «Я и есть полиция» – так и сказал. Потом в съезжий дом направился, выпустил Сидора. Он, гнида, извиняться полез. Мол, в голову не бери, если лишнего наговорил, завсегда так после стакана. Я ему: «Брысь!», а сам следом за ним. Через час выскочил он от Осетрова, расстроенный, злой, и прямиком в трактир «Дедушка». На то я и рассчитывал. Двор мой к черному ходу трактира примыкает. Решил, что вечером, когда наберется Сидор хорошенечко, с помощью Глебки оттуда его выманю, огрею по башке – и в подвал. Получилось, правда, иначе – Сидор и в трактире драчку затеял, связали его, а Глебка, молодец, за полицией сбегать вызвался. Я сперва Сидора через черный ход выволок, а потом, вроде по вызову, в трактир явился. А скандалиста-то и след простыл! Вечером взял у Игната подводу, отвез в сарай, там и порешил. Жаль, веревку недосмотрел…
– Буваев знает про убийства? – удивился Крутилин.
– Откуда? Я у Игната в доле, прикрываю контрабанду от любопытства городовых. Потому всегда знаю, когда выгрузка. А когда выгрузки нет, на складе никого, твори что хочешь!
– Теперь про Дондрыкину! – велел Иван Дмитриевич.
– Явилась ночью пьяная, стала револьвером махать, кричать, что я Пашку убил. Попробовал отобрать оружие, бороться начали, а Мотя вдруг раз и стрельни. Прямо в сердце себе попала, – у Климента Сильвестровича на щеке опять появились слезы. – Подводу сей раз не брал, на ее же «эгоистке» отвез. Рыдал дорогой! Из-за княгини проклятой все сикось-накось пошло… Сразу, как увидал Тарусову, понял: быть беде! Потому и Глебку к ней приставил. Каждый день все калачи у него выкупал, только чтобы следил в оба глаза. А он, подлец, переметнулся, за рубль княгине продался. А заливал мне – дескать, целыми днями у дома стою, ни разу не выходила. Как же, говорю, не выходила, коли я ее у Николы Мокрого встретил?
– Значит, вы узнали меня тогда, в понедельник? – удивилась Сашенька. – А ведь виду не подали!
– Чтоб я кого не узнал, надо паранджу напялить!
– Получается, играли со мной, как кошка с мышкой?
– О чем это они? – спросил Мозжухин у Крутилина.
– Так, несущественные подробности! – отмахнулся Иван Дмитриевич.
– Это вы со мной играли, ваше сиятельство. Бутербродницей прикинулись. Эх, надо было сразу вас прикончить. Пожалел! Понадеялся, что про Осетрова раскопаете. Хотелось, чтобы не Антип – Калина на каторгу пошел. Мы бы тогда с Матреной по дешевке товар у Аграфены скупили и зажили бы счастливо.
– Мордасова ты убил? – спросил Крутилин.
Увы, увы, в ту пору экспертиза пуль и гильз пребывала в зачаточном состоянии. Определить, из одного ли оружия выпущены пули, не представлялось возможным.
– Ну а кто? Глебка доложил, что Мотя княгиню домой подвезла. А вдруг сболтнула, кто убийца?
– Но в квартире кроме княгини находились ее муж, дети, служанка, гувернантка! – перечислил Крутилин. – Вы их всех собирались застрелить?
– Патронов бы не хватило. Княгиню хотел и мужа. Вдруг она с ним поделилась? Ну а дети… Кабы проснулись, и их бы пришлось… А куда деваться – свидетели!
Сашеньку поразило, как буднично, как спокойно Челышков признался, что был готов убить ее детей.
– Теперь я понимаю, зачем Иван Дмитриевич этот спектакль устроил. Ты, Челышков, – оборотень, вервольф, ошибка природы. Какой позор на мое отделение! – сокрушался полицмейстер Мозжухин.
– Вне себя я был, господин полковник. Сами представьте, каково это – любимой женщине голову отрубить!
– Помешательство пытаетесь изобразить? Не выйдет! – вскипел Тарусов. – После убийства Мордасова вы вполне разумно отправились к цыганам продавать лошадь и «эгоистку».
– Ну да, очухался малость… Решил, что дальше надо жить, слезами горю не поможешь, Мотю не вернешь! Даже в суд рискнул пойти по вашей повестке. Боялся, конечно… Вдруг-таки Мотя озарением своим с вашей супругой поделилась? Однако обошлось. Вернулся я на службу, доложился, господин ротмистр меня сразу к Осетрову домой отправил. Вдруг он в подвале спрятался? Однако Калину я в лавке не нашел, пошел обратно в часть. Смотрю, Александра Ильинична туда заходит! Я за ней, ворвался к Лябзину в кабинет, и не зря – княгиня с заявлением о пропаже Дондрыкиной пожаловала. Хорошо хоть Телепнева, а не меня заподозрила. Понял, что вишу на волоске. День-другой, и ко мне подберется. Увязался следом, а княгиня вдруг назад повернула. Нос к носу столкнулись. Струхнул я! На Большом проспекте народу много, по башке не стукнешь, рот кляпом не заткнешь. Если закричит – все, пропал Челышков! Но опять обошлось. Спросила она, как на Введенскую пройти. Я догадался, к кому идет, и огородами угол срезал. Зашла Александра Ильинична к Глебке, а я следом с поленом. Приложил от души, а за спиной вдруг: «Руки вверх!» Глупый жандарм, лучше меня в полку никто не стрелял. Потом сбегал на Кронверский, остановил телегу, сказал, что трупы надо в морг перевезти. Крестьянин худого не заподозрил, я ж в полицейской форме! С Глебкой вдвоем погрузили они тела и поехали. Я сзади шел. Ну а в сарае обоих того самого… И потом уж побежал к Телепневу, меня же к нему направили.
– А я думал, сразу ко мне! – с ненавистью сказал Тарусов.
– Про вас вспомнил, когда Осетров решил, что только вы его от каторги можете спасти. А ведь верно, подумал я, умен князь, прокурорского на суде под орех разделал, да и Крутилина тоже. А вдруг княгиня не сама, а по его поручению расспросами занималась? В общем, решил не рисковать. Жаль, предлог не сразу придумал. Если бы меня действительно Лябзин послал, уложил бы я ваше сиятельство прямо в коридоре. Дома ведь никого, дверь нараспашку. Приехал околоточный Челышков по заданию участкового пристава – и вот вам пожалте труп.
– Я видел, что вы размышляете, что никак не можете решиться, – вспомнил Дмитрий Данилович. – Но истолковал ваши сомнения иначе!
– А я прикидывал: поверят ли мне? В служебное время поехал вдруг в чужую часть, нашел труп. Подозрительно! А выстрелить и убежать было нельзя: дворник меня видел, швейцар, старьевщик на улице. Но когда, князь, вы признались, что с Мотей спали, вдруг вскипело, уже и револьвер в кармане нащупал. И тут Живолупова приперлась!
– Телепнева за что убили? – задал Крутилин последний вопрос.
– Когда княгиня воскресла, решил я его козлом отпущения сделать. Почему? Княгиня на него пальцем указала – раз, склад ему когда-то принадлежал – два. Заглянул к Осетрову, велел на Телепнева все валить. Помните, Иван Дмитриевич? Я ведь сам вызвался Телепнева у лавки караулить. А он, бесова душа, с Псоевичем сделку обмывал. В одиннадцать вечера меня сменили. Побрел я, расстроенный, что делать дальше, не знал. И тут слышу: Козьма едет, песни в пролетке поет. Уговорить пьяного добавить – дело пустяковое. На том же извозчике поехали к мосту Каменноостровскому, я сказал, мол, кабак хороший там знаю. Дальше пешком пошли. В сарае саблей его рубанул, в ногу себе выстрелил, револьвер ему в руку вложил. Все!
