Калифорния на Амуре [litres] - АНОНИМYС
Старичок, по счастью, оказался дома и был совершенно ошарашен видом своих же собственных постояльцев.
– Во как! – сказал он, подозрительно переводя глазки с Ганцзалина на Загорского и обратно. – Вон оно как! Не было ни гроша, да вдруг алтын. Где ж вы были, отцы родные, столько времени? Мы уж вас схоронить успели.
– Кто это – мы? – с подозрением спросил Ганцзалин.
– Да мы же, мы – опчество, – отвечал старичок. – Вся, можно сказать, Желтуга со всеми великия, и малыя, и белыя…
– Что – и Прокунин схоронил? – поинтересовался Загорский, окидывая взглядом знакомое жилище Курдюкова и не находя в нем никаких следов их с помощником вещей. – Даже не поинтересовался, куда пропали? А ведь я велел тебе, если не вернусь до вечера, сказать обо всем старосте. Велел или нет?
Глазки старика забегали еще быстрее.
– Велели, а к как же, – заговорил он с некоторой натугой, как будто мучился запором. – Велеть-то велели, а я все и забыл. Память-то у старичка дырявая, в одно ухо вошло – из другого вышло. Старость-то, она ведь не радость. Как говорится, волос бел, а ум темен. Да и, правду сказать, не до вас тут было. У Прокунина столько дел, что прямо невпроворот.
– Хорошо, а вещи наши где? – не слишком вежливо перебил его надворный советник.
Еремей в изумлении развел руками: какие-такие вещи, никаких вещей он не знает…
– Где вещи, старый пес?! – китаец грозно шагнул к старику, тот в ужасе попятился, редкие седые волосы его топорщились вокруг лысины, словно нимб у древних святых. – Давай сюда вещи, или дырку в тебе сделаю. Прямо в черепе – не заклеишь.
– Ганцзалин, перестань, – устало сказал Нестор Васильевич, присаживаясь на табурет, – ведешь себя, словно головорез. Нельзя начинать разговор с угроз, прежде всего – вежливость и ласка. А уж если не подействует, тогда и про дырку можно поговорить.
Ганцзалин насупился, но увещеваниям господина все-таки внял. Он взял старика за грудки, слегка встряхнул и сказал неприятным голосом:
– Я тебя, сукин ты сын, спрашиваю вежливо и ласково: где наши вещи?
Курдюков покосился на Загорского, но поняв, что с этой стороны спасения ждать не приходится, отвечал елейно, что, дескать, все их уже похоронили, может, тигр их съел, может другой какой зверь. А покойнику вещи зачем – покойнику они без надобности. Вот он и раздал вещи людям, чтобы вспоминали постояльцев его добрым словом. Они ведь, не к столу будь сказано, так ни копеечки ему и не заплатили. А он уже бригаду набрал, уже мало что шурф не начал копать. Кто же знал, что они помрут безвременно? Покойнику ведь не о вещичках думать надо, а лежать себе тихо в земельке, да истлевать понемногу…
– Сейчас ты у меня истлеешь, да не понемногу, а сразу! – рявкнул помощник, но снова был остановлен Загорским.
– Ты вот что, старинушка, ответь на один вопрос, – начал он деловито. – В вещах у нас был револьвер Ганцзалина. Вещь хорошая, дорогая. Не верю, что ты его отдал или, точнее сказать, продал кому-то. Наверняка дома припрятал, ведь так?
Старичок забормотал что-то неразборчивое, но, встретившись с огненным взором Ганцзалина, осекся и признал, что револьвер и документы жильцов запрятаны у него в надежном месте. После чего, повинуясь все тому же взгляду Ганцзалина, вытащил из сундука да вида на жительство и завернутый в серую шерстяную тряпицу «смит-вессон», и с легким расшаркиваньем протянул надворному советнику.
– Вот, сударь, пользуйтесь, а на старичка попусту не клепите, обидно старичку такое отношение.
– Старичку обидно будет, когда его живьем в землю закопают… – начал было Ганцзалин, но его снова остановил Загорский, который заметил, что совместное житье его помощника с хунхузами повлияло на того самым неблагоприятным образом. Впрочем, это неважно. Нынче же они с Ганцзалином отправляются по делам в управление приисками. Что касается Курдюкова, то он пойдет по добрым людям, которым, по его словам, отдал он чужие вещи, и истребует их назад. Все эти вещи должны вернуться к ним до вечера, в противном случае он, Загорский умывает все и всяческие руки и дальше с Курдюковым разговаривать будет его помощник, а человек он, как уже убедился Еремей, грубый и взыскательный. Злить Ганцзалина он бы никому не посоветовал, тем более, если жизнь ему дорога.
Сказавши так, Загорский сунул револьвер и бумаги в карман, поднялся с места и вышел из дома вон. Ошпарив напоследок старика-хозяина яростным взглядом, за ним двинулся и Ганцзалин.
На улице они ненадолго остановились, озирая окрестности реки и бесконечные ряды опушенных снегом грязных шурфов, в которых кое-где копошились люди.
– Странно, – сказал Загорский, – очень странно. Мне кажется, или приискателей на самом деле стало гораздо меньше?
Помощник в свою очередь обозрел берега реки и подтвердил догадку хозяина: прииск выглядел почти пустынным. Это было особенно удивительно, учитывая что зима была в самом разгаре, а зимой здесь старателей всегда было больше, чем в любое другое время.
– Очевидно, народ бежит с Желтуги, – проговорил Загорский. – Куда и почему, хотел бы я знать? Впрочем, куда – это не важно, как сказал бы знакомый нам штабс-ротмистр Николас Назаров, всяк ретируется в меру своих устремлений. Гораздо важнее – почему бегут. Неужели манегры и русским ультиматум объявили?
Ганцзалин отвечал, что узнать это несложно, достаточно вернуться и спросить Курдюкова. Надворный советник, однако, покачал головой: доверять старику нельзя, как они уже убедились, врет он безостановочно и вдохновенно. Возможно, он и вовсе не способен говорить правду; есть такая психическая болезнь, вроде той, когда человек беспрерывно ворует и никак не может себя сдержать.
– Знаю я эту болезнь, у нас ею каждый второй болеет… – начал было китаец, но господин только рукой махнул – не время сейчас бороться за правду, надо просто обратиться к кому-то из старателей.
Они двинулись к ближайшему шурфу, на дне его копался одинокий немолодой приискатель в обтерханной, видавшей виды ватной куртке и многажды залатанных штанах. Желтугинские граждане могли просаживать в игорном доме сотни и даже тысячи рублей, а по улицам при этом ходили в самом оборванном виде.
– Здравствуй, братец, – благодушно сказал надворный советник, глядя в яму с высоты своего роста, – Бог помочь. Как пшеничка – идет ли?
Старатель поднял голову вверх, безошибочным чутьем распознал в собеседнике важного господина, стащил с головы теплый треух, выкатил грудь.
– Спасибо, вашбродь, – отвечал он, повадка выдавала в нем отставного солдата. – Не жалуемся, на хлебушек, поди, заработать
