Борис Акунин - Чёрный город
Два белых туркменских мерина (пара обошлась в пятнадцать тысяч, дороже любого «делонэ») дремали стоя, подрагивали изящными ушами. На козлах в надвинутом на лицо цилиндре сопел Зафар – он был в кучерском наряде.
Вдруг евнух поднял голову. Через несколько секунд Саадат услышала стук каблуков по мостовой.
Кто-то неторопливо приближался со стороны Старого Города. Саадат узнала походку, опустилась пониже, чтоб ее было не видно за кожаным фартуком коляски.
– Джиб-джиб-джиб, – прошептала она, что означало «цып-цып-цып».
Когда поздний гуляка поравнялся с экипажем, Саадат негромко сказала:
– Как вы могли? – Замер. Обернулся. – Как вы могли так меня унизить? – Ее голос задрожал. – Вы посмели вообразить, что моя благодарность означает… то, что вы подумали?!
Он сдернул панаму. Натянул обратно. Закашлялся.
Смутился, это хорошо. Саадат внутренне расхохоталась, но на глазах послушно выступили чудесные крупные слезы – глаза засияли, как у русалки. «Всё, попалась, птичка, стой. Не уйдешь из сети. Не расстанусь я с тобой ни за что на свете».
– Виноват… – проблеяла добыча. – Но что я должен был п-подумать?
– Вы, видно, привыкли иметь дело с бесстыдницами, со сладострастными развратницами Запада! Боже, как я оскорблена! – Саадат закрыла руками лицо, демонстрируя точеные запястья и обнаженные локти. – Разве я когда-нибудь своим поведением, хоть единым взглядом дала вам повод?
Фандорин совсем переполошился.
– Нет! Конечно, нет… Но п-письмо… Когда в Европе женщина пишет т-такое письмо… Простите, ради б-бога! Что сделать, чтобы вы меня п-простили?
– Садитесь, – величественным жестом показала она на сиденье рядом с собой.
Сел, как миленький. Посмел бы он ерепениться после того, как нанес гордой восточной женщине такую ужасную обиду.
Зафар, не дожидаясь приказа, шевельнул поводьями. Выдрессированные мерины проснулись, экипаж плавно тронулся.
Перекинутый через седло и увозимый в неизвестном направлении красавец даже не пикнул.
Ехать до любовного гнездышка было недалеко. Фандорин порывался оправдываться, задавал вопросы, но Саадат неприступно молчала, не поворачивала головы. Пусть любуется профилем и вдыхает аромат хорасанской амбры, от которой возбуждаются даже немощные старцы.
Послушно, будто жертвенный баран, уже ни о чем не спрашивая, похищенный вошел в дом.
В спальне Зафар сделал все обычные приготовления. Правильное сочетание сумрака и хитро устроенной подсветки, густой аромат роз, шторы на окнах плотно задвинуты (восхода нам пока не нужно).
Перед нишей, прикрывающей ложе, Саадат остановилась. Руки непреклонно сложены на груди, брови сурово сдвинуты. На плечах по-прежнему свисающий до пола плед.
Фандорин застыл перед ней, несчастный, виноватый.
– Повторяю вопрос, – звенящим голосом сказала Саадат. – Вы считаете нас, женщин Востока, такими же сладострастными развратницами, как эти ваши европеянки?!
– Нет, вовсе нет!
– И правильно, – грозно молвила она. – Европейские женщины нам в подметки не годятся.
Плед упал на ковер. Под ним была накидка из невесомого переливчатого шелка. Саадат потянула за шнурок – соскользнула и накидка. При свете двух ламп, сочащемся снизу (проверено), фигура смотрелась самым выигрышным образом, а тело казалось вырезанным из алебастра.
Одновременно Зафар в соседней комнате покрутил рычажок. За спиной Саадат медленно раздвинулся занавес. Показалась постель, вся усыпанная лепестками роз.
Добыча покачнулась, пронзенная стрелой. Сама пошла в руки.
В первые минуты Саадат, как обычно, пыталась понять, далеко ли новому номеру до незабываемого двадцать девятого (м-м-м!).
Дистанция быстро сокращалась, потом исчезла вовсе. В перерыве между страстными объятьями, тяжело дыша, Саадат сказала себе: «Определенно, восемьдесят восьмой не хуже. Трудно сравнивать, потому что всё совершенно иначе – но нет, ни в коем случае не хуже».
Потом всё началось снова, и она уже не вспоминала, не сравнивала, не думала. Способность рассуждать, кажется, впервые в жизни на время улетучившаяся, вернулась нескоро.
Восемьдесят восьмой к этому времени уже уснул. Саадат, наоборот, словно бы проснулась. Она поглаживала возлюбленного (его голова лежала у нее на груди) по щекотной макушке и убеждала саму себя, что в данном случае соблюдать железный закон одного-единственного свидания необязательно. Ведь здесь с самого начала всё не по правилам.
Долго себя уговаривать не пришлось.
Зафар бдил на своем посту: подглядывал, подслушивал. По знаку госпожи (палец описал восходящую спираль в воздухе) раздвинул на окнах занавески – в спальню заструился розовый свет зари.
«Ма…» – промычал спящий, беспокойно задвигавшись.
Уж не «Эмма» ли?
Блаженная нега растаяла. Саадат требовательно потеребила любовника за нос.
Открылись глаза, синие. Без волос Фандорину было лучше. Помолодел и стал похож на принца Гоштаспа из «Шахнаме» – в детстве у Саадат была книжка с превосходными миниатюрами. Сколько ему все-таки лет? Сорок – сорок пять? «Я совсем ничего про него не знаю», – подумала Саадат и ужасно удивилась. Не тому, что ничего не знает про любовника № 88, а тому, что хочет знать про него всё.
– Сколько у тебя было женщин? – спросила она. – Ясно, что много. Но сколько?
– В каком с-смысле? – Синие глаза замигали. – Я не считал.
– Так много, что ты сбился со счета?!
Фандорин приподнялся, сощурился от ярких косых лучей. Провел рукой по лицу.
– Все мужчины ведут подсчет своих побед. Это известно, – настаивала Саадат. – Так что не обманывай меня. Сколько?
– Я не вел б-бухгалтерии. Значение имеют только женщины, после которых в душе остается п-пробоина. Таких было мало.
«Теплее, – подумала Саадат. – Сейчас я тебя, голубчика, расколю».
– Хорошо. Как звали тех, кто оставил в твоей душе пробоину? Можешь всех не перечислять. Назови хотя бы последнюю.
– З-зачем?
Он нахмурился.
– Сама угадаю. Мы, восточные женщины, обладаем даром ясновидения. – Она подняла глаза к потолку, полузакрыла веки. – Слышу букву «Э»… Это имя начинается на «Э».
Он пожал плечами – не впечатлился.
– Ну да, мою б-бывшую жену раньше звали не Кларой, а Элизой. Все это знают.
– Нет, не «Элиза» – другое имя. – Несколько мистических пассов в воздухе. – Эмма! Женщину зовут Эммой!
Саадат так и впилась в него глазами.
Ах! Его лицо переменилось. По нему пробежала тень. Не виноватая – скорее озабоченная. С таким выражением лица не вспоминают ту, кого сильно любят.
Засмеявшись, Саадат откинулась на подушки.
– Хочу спать, – сказала она. – О Аллах, как же я устала!
* * *«Эмма! Вот кто должен был со мною связаться после депеши. Странно, что этого не произошло. Звонки в гостиницу от чиновника особых поручений – это несерьезно».
Ласковым женским именем в секретной переписке кодировался Эммануил Карлович де Сент-Эстеф, директор Департамента полиции. Экстренная телеграмма от Фандорина в первую очередь непременно попала к нему, и прежде чем дать ей дальнейший ход, господин директор должен был бы выяснить, что стряслось. Однако этого почему-то не произошло.
Завороженный поразительной женщиной (подобной он никогда еще не встречал и не подозревал, что такие бывают), Эраст Петрович на несколько часов забыл и об оторванных руках, и об угрозе для государства, которая со смертью Одиссея отнюдь не развеялась. Забастовка продолжается, а место выбывшего организатора наверняка займет кто-то другой.
Имя «Эмма» напомнило о делах. Видно, придется еще раз связаться с Петербургом. Чем скорее, тем лучше.
– Я д-дурак, что давеча отказался от такой благодарности, – сказал Фандорин, поцеловав даме руку. – Очень жаль, что мы теперь в расчете и мне не приходится рассчитывать на продолжение…
Эту фразу можно было интерпретировать и как утверждение, и как вопрос. Интонация допускала оба истолкования – как пожелает госпожа Валидбекова.
– Да, теперь ты у меня в долгу, и в о-очень большом, – протянула она, подставляя под поцелуй кисть, локоть, плечо. – Никогда, ни одному мужчине я еще не отдавала так много.
Саадат сыто потянулась, похожая на львицу, только что слопавшую буйвола или даже целого жирафа.
– Но я вижу, что тебя ждут дела. Иди, я посплю. А вечером приходи снова. Мы обсудим, как ты будешь со мной расплачиваться.
* * *Государственные интересы важны, но не важнее долга дружбы. Поэтому прежде всего Эраст Петрович наведался в больницу – рассказать Масе о конце охоты.
– Оскорбление смыто кровью, ваша честь восстановлена, – торжественно резюмировал японец. – Теперь я могу спокойно умереть.
Однако сегодня он выглядел получше. Доктор сказал, что через недельку, если не произойдет ухудшения, можно будет перевезти пациента в Москву – бакинская жара нехороша для заживления легочных ран.
