Валентин Лавров - Кровавая плаха

Батюшка, весь прозрачный от старости, высоким голосом начал читать молитвы. Дьячок размахивал кадилом.

Запел хор: «Со святыми упокой…»

Гроб с телом Ивана Ивановича на полотенцах внесли в склеп и поставили в свежеприготовленную из красного W обожженного кирпича усыпальницу.

Потом были шумные поминки. Дом Кашиных наполнился купцами, чиновниками, монахами, бедными родственниками с обеих сторон, да и просто неизвестными людьми. Кому не хватило места за столом, ждали своей очереди. Нищие, которые сопровождают каждые похороны, остались во дворе — эти знают свое место.

Водка лилась щедрой струей, и с каждой чаркой печаль отходила, как это всегда бывает на наших поминках, все дальше и дальше.

Валентина после долгого воздержания опять напилась до бесчувствия. Под кривые усмешки гостей ее под руки повели в спальню. Она шла, шатаясь и выкрикивая скабрезности.

Николай был мрачен: угнетала его и смерть любимого отца, и тяжелые предчувствия. Почему-то вспомнилось отцовское предупреждение против брака с Валентиной.

Когда за полночь гости разошлись, Николай вдруг почувствовал небывалое отвращение к жене. Он пришел в каморку к Федору Морозову, к которому с детских лет испытывал теплые чувства, и излил наболевшую душу:

— Мне, Федор, так нынче тяжко, а Валентина, словно свинья, напилась. Будто это не отец мой умер и не в доме его сидим, а где-нибудь в трактире… Как она не понимает!

— Эх, хозяин, напилась кума, так рехнулась ума!

— Я, пожалуй, у тебя лягу!.

— Вот-вот, хорошо! На мою постельку, сейчас вам белье свежее принесу. А я у Прохора хорошо высплюсь, мы друзья с ним.

…Когда утром Николай вышел в гостиную, то нашел там Валентину и Василия Ладугина. Они сидели на угловом диване, колени их соприкасались, рядом на маленьком столике стояли графины с вином и закуски.

Увидав Николая, дворник быстро поднялся и хотел выскользнуть в дверь. Валентина, уже изрядно пьяная, удержала его за руку:

— Васька, сиди! Желаю с тобой выпить лафита. А этот — ик! — он мне не указ. Он, Колька, у меня вот тут, в суставе сидит, — и Валентина выставила сжатый кулак. — Ну что, муженек, опять обидишься и сбежишь в… Иди, выпей с нами, приглашаем. Не жалко!

Возле дверей толпилась прислуга. Люди шептались, укоризненно качали головами.

Николай, опустив голову, развернулся, пошел в детскую, поцеловал младшего сына, а старшего взял на руки и на коляске поехал в церковь на позднюю обедню.

…К вечеру Николай вернулся домой, побывав у родственников и покатав сына по улицам Петербурга.

За ужином Валентина сидела тихо, время от времени бросая на мужа виноватые взгляды. Федор Морозов сказал, что днем была у них Фекла Егоровна, которой успели сообщить о фортелях дочери. Та отхлестала чадо по щекам и шибко ругалась, говорила, что если Николай ее из дома выгонит, то и она, Фекла, ее к себе не пустит.

Валентина за столом не выпила и рюмочки.

Николай несколько повеселел, внутренне оттаял. Он думал: «Ведь двое детишек у нас, пора Валюшке и остепениться. Господи, за что я ее так люблю! Ведь когда уезжал в Любань, места себе не мог найти. Почто связалась с этим гнусным дворником? Пусть исправится, все забуду, любые прихоти стану исполнять!»

…Дом уже спал. Николай задержался у себя в кабинете, занимаясь с расходно-приходными книгами. Часы пробили двенадцать раз.

Николай устало потянулся. Подумал: «Пора спать! Валюшка небось заждалась. Надо помириться… хотя бы ради сыновей, такие славные они растут. Ольга Козлова яблочки моченые мне принесла, возьму в спальню, угощу супружницу. И ножичек, разрезать яблоко, чтоб кушать способней Валентине было».

С трепещущим сердцем от сладостного ожидания свидания с любимой женой Николай вошел в спальню. В нос шибануло табачным дымом. Валентина, лежа на высоко взбитых подушках, пила прямо из графина яблочное вино и курила папиросу.

Николай укоризненно сказал:

— Ну что же, ты опять за свое? Ведь дым к детям в спальню идет, да и я не люблю им дышать.

Валентина грубо расхохоталась:

— А мне так наплевать, чего ты любишь, чего нет. — Она была изрядно пьяна, язык заплетался. — Иди спать к Федьке, а я Ваську Ладугина позову. Он мужик покрепче тебя будет.

Бросилась кровь в голову Николаю. Он схватил с тарелки, которую держал в руках, десертный серебряный нож и кинулся на ухмыляющуюся Валентину. Со всей силой ударил ее в раскрытую грудь.

Он сел на край широкой кровати и сухими глазами смотрел на рану против сердца. Кровь бежала ровной сильной струйкой, все более окрашивая подушки, одеяла, простыню.

Николай пошел в соседнюю комнату. Дети, разметавшись в своих постельках, крепко спали.

— Прощайте, маленькие! У вас нет теперь ни матери, ни отца. — Он не выдержал, разрыдался. Чуть успокоившись, он увидал на полу чулочек младшего, поднял его, прижался к нему губами.

…Он ушел из дома спокойным и тихим. Когда несколько спустя Николая Кашина сюда ввела полиция, то дом продолжал спать. Об убийстве еще никто не знал. Тело Валентины уже холодело.

13 сентября 1901 года дело об убийстве Н. И. Кашиным своей жены слушалось Петербургским окружным судом. Обвиняемого защищал знаменитый Н. П. Карабчевский. Пять месяцев и восемь дней, проведенных в тюремной камере, сильно переменили Николая. Лицо его стало еще более серьезным и добрым, но приобрело тот землисто-серый цвет, который всегда отличает тюремных сидельцев.

Из битком набитого зала донеслись сочувственные вздохи:

— Бедняга! Несчастный!

Вот один из газетных отчетов той поры:

«Продолжительное судебное следствие, длившееся с часу дня до 10 часов вечера, вполне подтвердило, что этот вызывающий у всех симпатию 22-летний юноша теми страданиями, которые он перенес за четыре-пять лет своей супружеской жизни с Валентиной, вполне искупил свою вину. Двадцать свидетелей дали показания по делу… Все они подтвердили, что это был отзывчивый, порядочный юноша, безгрешный в отношении своей жены и детей».

В зале не оставалось равнодушных зрителей. Все сочувствовали Николаю, у многих на глазах блестели слезы.

Присяжные заседатели вынесли Кашину оправдательный вердикт. Зал поднялся и дружно аплодировал.

Трупные пятна

Жуткое преступление было совершено с маниакальной изощренностью и леденящей душу расчетливостью. Ради низменных интересов растоптали жизнь невинного существа.

В большом и веселом селе Пятилуки Моршанского уезда проживало десять тысяч человек. Несколько церквей, школы, библиотеки, читальня, обширная торговля мучных лабазов, лавок с гастрономическими, колониальными, мануфактурными, шорными товарами, трактиры и чайные — все это было наполнено жизнью, все развивалось и процветало.

Подобно столицам, тут был свой, пусть сельский, но вполне культурный музыкально-литературный салон.

Царствовала в нем златокудрая красавица с совершенно неожиданными на лице блондинки крупными агатовыми глазами — Клеопатра Александровская. Ее прелесть усиливала медленная, тягучая речь, в которой явственно звучало произношение южанки.

Она умела быть с каждым приветливой и как бы манящей. Надо ли говорить, что весь пятилукский бомонд был от нее в восхищении и каждый завидовал ее мужу, который был ровно в два раза старше своей избранницы, — 55-летнему ротмистру Владимиру Семеновичу Александровскому. Этот солидный возраст, впрочем, не помешал ротмистру иметь полуторагодовалого сына Костю.

Супружеская пара, кажется, жила в мире и согласии, ничем не нарушаемыми.

Интерес к красавице-блондинке усиливался ее загадочным прошлым, о котором ходило много домыслов весьма романтического характера, но сказать о нем что-либо согласное истине никто не умел.

А прошлое это действительно было незаурядным.

Клеопатра была дочерью богатого грека-виноторговца, давно нашедшего пристанище в одном южном городе России. Дела его шли успешно, достояние исчислялось многими сотнями тысяч рублей.

Когда девице исполнилось 18 лет, ее обручили с сыном владельца многих пароходов и судов, ходивших по рекам и морям. Для обеих сторон этот брак был бы весьма удачным.

Но случилось так, что за несколько дней до свадьбы Клеопатра познакомилась с каким-то лихим поручиком, человеком небедным, кутилой, игроком, мотом и покорителем женских сердец. Опытный развратник легко вскружил девице голову, поклялся в вечной любви и умыкнул ее из-под родительской крыши.

Скандал был громким. Оскорбленный отец написал на поручика жалобу самому Государю, а дочь проклял, лишил родительского попечения и наследства.

Поручик был разжалован в рядовые и отправлен на Кавказ. Но еще прежде, натешившись юной любовницей, он бросил ее в гостинице, оплатив номер, но забыв оставить прежней подруге какие-нибудь деньги на жизнь. Положение девицы было ужасным: без гроша, вдали от родного порога (на который, впрочем, ее не пустили бы) — хуже придумать нельзя!