Далия Трускиновская - Государевы конюхи
Чтобы добраться до Коломенского и доложить, что грамота доставлена, следовало проехать через всю Москву. По летнему времени это было даже приятно — улицы сухие, из-за многих заборов виднеются верхушки садовых деревьев и звенят девичьи голоса, да и тепло, ни ноги в стременах, ни уши не мерзнут. Опять же — в холод девицы проносятся, глядя лишь под ноги, а летним днем сами охотно посматривают на мимоезжих всадников. А о девицах Данилка задумывался все чаще…
Многие конюхи имели жен и детей, но именно те трое, что взялись его школить, Богдан, Тимофей и Семейка, уж как-то обходились без баб. Семейке было проще — он жил в доме брата, где о нем было кому позаботиться. Тимофей тоже имел какую-то богатую женским полом родню, в грязном и драном не хаживал. А вот Богдашу — тому, как и Данилке, приходилось тяжко, вечно с кем-то сговаривался о стирке, шитье и кормежке. Но даже дед Акишев, всем и каждому безнаказанно объяснявший, как жить на свете, Желвака не трогал и жениться ему не советовал.
Данилке дед сказал, что сам ему скоро невесту высмотрит, и это радовало. Да покуда высмотрит — изведешься, пожалуй!
Думая об этом приятном деле, о женитьбе, и не больно огорчаясь смерти купца, которого знать не знал, впервые в лесу и увидел, Данилка ехал за Озорным, держась на расстоянии не менее двух саженей — Лихой мог ни с того ни с сего и взбрыкнуть, тем более — у них с Голованом уже были какие-то лошадиные несогласия. Голован, проделав путь от Троице-Сергия до Москвы, несколько притих и позволял всаднику таращиться по сторонам. И Данилка, довольный, что может развлечься, даже не думал, почему Озорной выбирает те, а не иные улицы.
Жил Терентий Горбов на Мясницкой, у самых Мясницких ворот, которые после того, как год назад рядом была выстроена церковь Флора и Лавра, государь приказал звать Флоровскими. Но имечко что-то не приживалось.
О том, что Тимофей решил посетить родных покойника и сам сообщить им нерадостную весть, Данилка догадался, когда Озорной остановил Лихого перед запертыми воротами и раза два несильно бухнул в них пудовым кулаком.
Мужик, выглянувший сверху, конюха признал.
— Не ко времени, брат, — сказал он. — У нас тут Терентьева Ефросиньица бабье дело исправляет… Прости — не до тебя.
— Уж точно, что не ко времени, — согласился Тимофей. — Однако вызови мне ну хоть Федора Афанасьевича, коли он тут. Или Кузьму Афанасьевича. Дело есть важное.
— Ни того и ни другого нет.
— Ну так пошли за ними кого!
— Что же ты их в лавках поискать не хочешь? Они оба каждый в своих сидят.
— А то и не хочу, что незачем нам в тех местах появляться, — отвечал, проявляя осторожность, Озорной. — Мы-то, чай, по государеву делу посланы и должны немедля в Коломенское быть. А коли нас неподалеку от Кремля, возле Гостиного двора, знакомцы приметят да подьячим нашим донесут? Ни к чему это.
— Да что за дело-то к ним?
— Говорю же — важное! — раздраженно отвечал Тимофей.
И Данилка понимал — нужно, не тратя зря времени, подготовить родных к прибытию телеги с трупом, а дворовый мужик, вконец обленившись, не хочет даже голоса поднять — крикнуть кого-то из парнишек, послать за хозяйским братом.
И тут Озорному с Данилкой повезло.
Со стороны Лубянки показались трое конных. Они приближались неспешной рысцой, а Тимофей привстал в стременах, вгляделся — да и замахал рукой.
— Слава те Господи! Они! Федор с Кузьмой!
— С Федотом! — поправил дворовый мужик и исчез — спустился отворить высокую калитку, которая как раз была удобна для всадника. Вот коли бы сани или колымага — не миновать распахивать тяжелые ворота…
Тимофей послал коня навстречу купцам.
— Гляди ты! Как родинный стол, так и ты в гости жаловать изволишь! — воскликнул старший из братьев, Федор Афанасьевич.
По летнему времени купец одет был вольно, лишь в алой рубахе и синей расстегнутой однорядке со многими петлицами, в желтых остроносых сапожках.
— Не с добром я, Федор Афанасьевич, — сразу показав, что не до веселья, отвечал Тимофей. — Не хочу посреди улицы говорить.
— Терешка? — хором спросили братья.
Озорной кивнул.
Очевидно, тут уже ждали дурной вести. Старший Горбов помолчал, шумно вздохнул, помотал крупной головой.
— М-м-м… О-ох… — негромко простонал он, направил коня к открытой калитке и махнул рукой — мол, все сюда.
За ним въехали Озорной с Данилкой, Федот и молодой парень, сопровождавший братьев. Дворовый мужик тут же захлопнул калитку, заложил засов и принял поводья хозяйского коня. Тимофей, спешившись, отдал поводья Данилке и еще показал рукой — мол, так и оставайся, долго тут не пробудем.
— Что с братом? — встав напротив конюха, строго и скорбно спросил Федор Афанасьевич.
— Я телегу нанял, его привезти. К вечеру, я чай, будет.
— Жив? — В глазах самого младшего, Федота, была надежда.
— Был бы жив, — хмуро отвечал Тимофей. — Кабы по лесам не слонялся…
Услышав это, Данилка даже рот приоткрыл. И точно — покойник-то сам туда, на поляну, пришел! Если бы его на дороге ножом в спину закололи, то в придорожных кустах бы и бросили! Какого же черта его так далеко оттащили?
И таскать мертвое тело — радость невелика, на руки только дорогого покойника возьмут, а такого, что собственноручно прирезан, — волоком, волоком… А трава там была непримятая! Словно бы вошел, раздвигая высокие травы, Терентий Горбов на поляну, встал посередке — да и рухнул…
Пока он об этом думал, Тимофей то же самое коротко рассказал — мол, обнаружили случайно на поляне.
— Да как же?.. — чуть не плача, непонятно о чем спросил младший брат.
Тимофей, очевидно, понял вопрос по-своему.
— Вот, — Озорной указал на Данилку. — Кабы не он — лежать бы Терентию Афанасьевичу в том лесу и лежать! А его словно ангел Господень вел — вот нужно ему на ту поляну, хоть ты тресни! И привел его ангел, и указал…
Федор Афанасьевич повернулся к Данилке и в пояс ему поклонился.
— За то, что брата моего единокровного, любимого нашел и вывез!
И Озорной дважды кивнул — мол, мудрые и нужные слова сказаны.
Данилка не нашелся что ответить. То — кой черт тебя, обалдуя, туда тащит, а то — ангел Господень! Ловок Озорной!
Федот как ни крепился, как ни кусал себе губы, а заплакал. И тут же из-за дома послышались бабьи крики. Мужчины резко повернулись.
Вылетела заполошная девка в одной подпоясанной рубахе, пролетела мимо и кинулась к дворовому мужику, охранявшему изнутри калитку.
— Провушка, беги на торг, зови наших всех! Ефросиньице Бог сыночка послал!
— Не ори, дура, — хмуро сказал девке Федор Афанасьевич.
Она повернулась и ахнула, поднеся ко рту сжатые кулачки.
— Вот так-то, — купец повернулся к Тимофею. — И родиться не успел, а уж сирота… Пойдем к нам в крестовую палату, помолимся.
— Сирота?.. — еще не понимая смысла этого слова, тупо повторила девка. — Кто сирота-то, Господи?..
— Пошла вон, — беззлобно, однако твердо прогнал девку Федор Афанасьевич, и она понеслась обратно — к той стоявшей на задворках бане, где наконец-то разрешилась от бремени Терентьева жена.
Данилка глядел, глядел ей вслед — да и принялся кусать себе губы, как незадолго перед тем Федот. Острая жалость к младенцу, чьего отца убили злодеи, убили предательски — ножом в спину, перешибла все разумные мысли, а оставила одну неразумную, и внятно прозвучала в Данилкиной голове та мысль: найду и своими руками прикончу!
— Прости, Федор Афанасьевич, не могу — служба! — сказал Тимофей. — Я мужику-то, что Терентия везет, уплатил.
— Сколько?
— Три алтына и деньгу.
Купец достал кошель, захватил там сколько получилось.
— Подставляй горсть-то, служба.
Тимофей принял деньги не глядя, достал из-за пазухи свой кошель и пересыпал туда монеты.
— Мы в Разбойный приказ сами наведаемся, пусть там у нас сказку отберут. Не то соседушки твои донесут, что Терентия из лесу убитого привезли, — ввек не отделаешься. Данила! Сопли утри.
Тимофей вскочил в седло, дворовый мужик отворил калитку.
— На отпеванье приезжайте, — сказал купец, и Данилка поразился его каменному спокойствию.
Он еще не знал, что у иных людей от внезапного сильного горя лишь несколько замедляется речь…
Конюхи направились к Кремлю.
— А и нет худа без добра, — вдруг сказал Озорной. — На отпевание-то из Коломенского, поди, отпустят! В Москве побываешь, на похороны сходишь, угостишься на поминках, а утром — и назад в Коломенское.
Данилка вздохнул.
Почему-то Тимофей менее всего на свете думал про несчастную бабу, которая овдовела, рожавши. Где-то она там была в баньке вместе с новорожденным младенцем — ну и Бог с ней… А его мороз по коже подирал, стоило подумать, как ей, измученной, чуть живой, такую новость сообщат. И снова приходилось губы кусать.
