Кэрол Макклири - Иллюзия убийства
После ужина прохладным вечером мы направляемся в дом, где должно состояться выступление гейш. Кроме нас в числе зрителей будут несколько членов иностранных дипломатических миссий.
Перед дверью стоят ботинки обитателей этого дома, и нас также просят снять обувь, перед тем как войти. Подобный обычай не нравится кое-кому из дипломатов, которые категорически отказываются выполнить просьбу. Компромисс достигается, когда им предлагают надеть матерчатые тапки поверх обуви.
Второй этаж целиком преобразован в одну большую комнату, где ничего нет, за исключением циновок, расстеленных на полу, и японских ширм тут и там. Мы садимся на пол, потому что в Японии нет стульев; циновки, хотя и сделанные из рисовой соломы, мягкие как бархат. Смешно видеть, как мы усаживаемся на них; еще комичнее — как мы стараемся удобнее расположить ноги. Мы грациозны как танцующие слоны.
Улыбающаяся женщина в черном кимоно расставляет перед нами несколько японских переносных очагов — круглых и квадратных — с горящими углями. Потом она приносит поднос с длинными курительными трубками — скоро мне предстоит узнать, что японки курят постоянно, — а также чайники и несколько чашек.
С нетерпением я ожидаю, когда появятся гейши. Наконец в комнату вплывают миниатюрные девушки в элегантных кимоно, ниспадающих шлейфом, с рукавами как крылья ангела. Девушки грациозно кланяются, и так низко, что лбами касаются коленей, на которые потом перед нами встают и произносят приветствие. При этом они втягивают воздух с длинным шипящим звуком, что, как нам сказали, является признаком глубокого уважения.
Музыканты садятся на пол и начинают играть на сямисэнах, барабанах и гонгах, извлекая из них тревожащие звуки.
Перед тем как начать танец, гейши замирают, держа раскрытые веера над головой. Все девушки небольшого роста, с тончайшими талиями. Ресницы накрашены, брови подведены, отчего их большие добрые глаза кажутся темнее. Черные как ночь волосы красиво уложены большими кольцами, укреплены клейкой смесью и украшены золотыми и серебряными цветами и помпонами из золотистой бумаги. Чем моложе девушка, тем ярче ее прическа.
Кимоно, сшитые из прекрасной ткани, на талии свободно подвязаны широким поясом с бантом оби, длинные широкие рукава сдвигаются назад, открывая предплечья и изящные руки. На маленьких ногах у них белые носки со специальным отделением для большого пальца.
Японки — единственные виденные мной женщины, которых губная помада и пудра делают еще более очаровательными. Они особым способом подкрашивают нижнюю губу, отчего становятся еще более соблазнительными, а губы — похожими на две спелые вишни.
Музыканты запевают протяжную мелодию, и танцовщицы оживают. С чарующей грациозностью они взмахивают веерами и пластично двигаются, принимая различные позы, каждая из которых более возбуждающая, чем предыдущая. При этом они выглядят по-детски и застенчиво, а от улыбки на щеках появляются ямочки. Черные глаза светятся от удовольствия, испытываемого во время исполнения танца.
Потом девушки знакомятся со мной, рассматривая с удивлением и восхищением мои платье, браслеты, кольца, ботинки — для них самые необычные и поразительные вещи, — волосы и перчатки. Ничто не ускользает от их взгляда, и они все одобряют.
Гейши говорят мне комплименты, приглашают меня снова приехать к ним и в знак уважения к моей стране — японцы никогда не целуются — прижимаются своими пухлыми губами к моим.
— Вы произвели на гейш неизгладимое впечатление, — говорит Фредерик, когда мы возвращаемся в гостиницу. — Они пришли в восторг, узнав, что вы совершаете такое увлекательное путешествие.
— Я тоже в восторге от него, — признаюсь я, с немым вопросом глядя на собеседника. — Во время этого путешествия произошло так много интересных событий.
— Вы хотите что-то сказать? — спрашивает он строгим голосом, каким отцы говорят с детьми и властные мужья — с женами.
— Да, сегодня я чудесно провела время. Спасибо вам. И еще у меня к вам есть вопрос. Как был одет Джон Кливленд в тот день, когда сказал вам на берегу, что собирается остаться в Порт-Саиде?
— Что за чепуха! Он был не в национальной одежде, а в обычной, в какой любой англичанин выходит в город.
— А-а…
Он смотрит на меня и слегка шевелит губами, не зная, какое откровение я получила от богов на этот раз. Но моя триумфальная улыбка говорит ему, что он дал неправильный ответ.
Фредерик отходит от меня с выражением разочарования на лице.
Почему я сделала это? Меня возмутил его тон, не говоря уже о требовании довериться ему, в то время как он прячет от меня свои карты.
Вообще-то в моих правилах не будить лиха, пока оно тихо. Но и с момента первой встречи с Фредериком у меня не выходило из головы его утверждение, что он разговаривал с мистером Кливлендом на берегу, а вопрос, как тот был одет, вдруг возник только сейчас. Я не знаю, действительно ли Фредерик беседовал с кем-то на берегу, но даже если и так, то явно не с «мистером Кливлендом», который спускался с парохода в матросской робе, и в его небольшом вещевом мешке было место разве что для египетской одежды.
56
В оставшиеся дни моего пребывания в Японии Фредерик больше никуда не приглашает меня, но я приятно провожу время и даже уговариваю Сару съездить в Токио.
Случай с Чензой и ботинками из страусиной кожи заставил меня проявлять большую осторожность, и я постоянно держу ухо востро, хотя мне следовало бы расслабиться в экзотической атмосфере. У меня нет ни малейшего представления, каким образом Ченза вписывается во всю эту интригу, ибо ассистентка возникла намного позже Порт-Саида, однако она лишает меня спокойствия. Ченза производит на меня впечатление человека, который будет улыбаться, даже когда попытается пырнуть кого-то ножом под ребро.
Одно из наиболее приятных событий в период моего нахождения в Японии — это обед, устроенный для меня на американском военном корабле «Омаха», стоящем на якоре в заливе. Потом, вернувшись в гостиницу, я собираю свои вещи. Несколько новых друзей провожают меня на «Океаник», и, когда мы поднимаем якорь, паровые катера подают громкие гудки мне на прощание и оркестр на «Омахе» исполняет в мою честь «Дом, милый дом», «Привет, Калифорния» и «Девушка, оставленная мной».
Я долго машу платком, пока берег не исчезает из вида, и потом у меня болят руки в течение нескольких дней.
Сара только качала головой при виде такого прощания со мной.
— При всем моем сценическом успехе не было случая, чтобы меня так обожала целая команда военного корабля. Знали бы все эти мужчины, что имеют дело с женщиной, обладающей характером девственницы.
Есть все предпосылки для того, чтобы путешествие было приятным и быстро завершилось. Даже главный судовой инженер Аллен написал на паровых машинах и повсюду в машинном отделении:
За нашу Нелли Блай.
Умри, но побеждай.
20 января 1890 года.
Мы идем с хорошей скоростью, пока на третий день на нас не обрушивается шторм. Команда пытается приободрить меня, говоря, что он продлится всего сутки, но на следующий день буря разыгрывается с еще большей силой и продолжается, не ослабевая ни на минуту. Дует встречный ветер, с диким ревом вздымаются волны, пароход зарывается в них носом. Каждый день я выясняю, с какой скоростью мы идем, не увеличилась ли она хоть на несколько миль по сравнению с минувшими сутками, но каждый раз меня ждет разочарование.
Когда шторм наконец заканчивается, по судну начинают ходить слухи, что на борту есть Иона, и, к моему ужасу, экипаж утвердился во мнении, будто Ионы — это обезьяны.
— Они приносят плохую погоду, и, пока обезьяна на борту, нас будут преследовать шторма, — со знанием дела говорит мне мой стюард.
Главный судовой инженер спрашивает, не соглашусь ли я, чтобы обезьяну выбросили за борт. Пока я размышляю над этим вопросом, во мне происходит борьба между суеверием и чувством жалости к обезьянке. И тут кто-то заявляет, что Ионы — это священники. Они якобы навлекают на корабль всякие невзгоды. А у нас на борту два священника.
Я говорю главному судовому инженеру:
— Если священников выбросят за борт, я не буду возражать, чтобы обезьянка последовала за ними.
Как только погода окончательно улучшается, я решаю, что настало время осуществить мой план по выявлению человека или людей, причастных к смерти «Джона Кливленда». Пассажиры разбегутся во все стороны, когда мы высадимся в Сан-Франциско, и сейчас последний шанс узнать правду. И выяснить, кто пытался прикончить и меня.
Лежа ночью с открытыми глазами, я представляю, как тикают часы, и как с каждой минутой я становлюсь ближе к Сан-Франциско, ближе к моей цели, но это также значит, что остается все меньше времени на разоблачение несправедливости. А мне до сих пор так мало известно. Сказал бы «Джон Кливленд» еще хоть одно слово или…
