Владимир Корнев - Последний иерофант. Роман начала века о его конце
— Да кто вы такая, в конце концов? — Думанский набрался храбрости и пошел ва-банк.
Она захохотала раскатистым хохотом, вскочила, в эйфорическом возбуждении закружилась по комнате.
— Кто мы в конце? Читай, сердешный, на лице!!! Ах, если бы ты знал, как я смеялась раньше — голосок у меня был точно колокольчик! Вот послушай! — И Никаноровна по-старушечьи захихикала. — Подводчица я. Усек? Обеспечиваю специальные фатеры — вычисляю и нанимаю, стряпаю подложные ксивы, сиречь пачпорты, барахлишко сплавляю награбленное. Я ж экспроприатор и пьяница. А еще я ясновидящая и могу рассказать прошлое, все как было и как оно есть!
— Ну, тогда скажите, кто по-вашему я.
— Чтобы твое прошлое рассказать, и без моих исключительных способностей обойтись можно! Шнифер[65] ты первостатейный, Васятка. Ловко работаешь: до сих пор ни разу не попадался, а дальше — кто ж знает, как карта лягет? Вот братишка твой — тот горлопан и бунтарь, все по тюрьмам, да по острогам — покидало его с кичи на кичу.
— А Сатин тогда кто? — насторожился перелицованный адвокат.
— Сатин-то? Хе-хе! Сатин… а он, думаешь, сам помнит, как его зовут? Кем он только не был… Хрен его разберет? Ведет себя как гайменник,[66] а на киче никогда не чалился — склизкой, уходил, видать. Вот, нашел тебе этого Кесарева, ты его убил (такой грех на душу взял!), ходишь теперь с евонным паспортом, да всплыло, что был он бандит похлеще тебя. Связались с этой дурой Нинкой Екимовой, оторвой, — она ж убиенного тобой Кесарева полюбовница была! Порешила с ним в Новгороде купчину-бедолагу. Так что, когда вы подельника-то ее прикокнули, она ни словечка не заявила. Вам бы сразу бы про Кесарева этого получше разведать, да только вы знай мотаетесь с одного города в другой — чирьи у вас, что ли, на мягком месте? Задним умом кумекаете… Тьфу! Да ты ж ведь сам-то не лучше Сатина, клюквенник несчастный, церквы святыя грабишь, позор с тобой за одним столом сидеть! — Никаноровна с досады плюнула в его сторону. — Ведь он тебя чуть не из помойки вытащил! Как Митька, ч…тово отродье, с Нерчинской каторги бежал и к тебе по-родственному прибился, впору вам тогда было на паперть идти, милостыню просить. Ну да ничего, не зря ты когда-то с медвежатниками якшался, ремесло у их перенял, дело свое знаешь. Ежели б ты еще у Сатина поучился штукам разным, цены б тебе и вовсе не было как деловому человеку!
— Мне у него учиться?! Он ведь… А чем это он умнее меня?
— Чем? Да ты по сравнению с ним — сявка, пацан на стреме! Хоть бей меня, тебя с ним и сравнивать нельзя! Он вообще не нам чета: вон как в законах поднаторел — намастрячился, смог аж в адвокатскую контору устроиться! Екимову горничной к Гуляеву определил, тебя, неуча, — к Савелову в банк. Да он так пришить может, что ни один прозектор-патологоанатом смертельную причину не выпотрошит. — Никаноровна понизила голос до шепота, выпучила глаза и склонилась к уху Викентия: — Я даже побаиваюсь, как бы он меня жизни драгоценной не лишил, душегуб! А какую историю со страховками придумал! Находит, вишь, себе двойника — сиротинушку себе в прислужники берет. Жизнь свою застрахует, да так хитро подстроит, падло, что премию страховую, какую за него должен прислужник получить, сам получает. Он, вишь, слугу-то ентого убьет, изуродует по чем зря в свое удовольствие, а убиенному свои документы-то и подкинет, так что выходит по документам ентим, будто бы его убили, а сам он живет по пачпорту прислужника, упокой, Господи, душу его болезную! Сколько уж убивец окаянный этих страховок за себя выцыганил! Натурально — гений душегубов! Эх, сколько было у него этих Сатиных да Панченко — он и имя то свое, отцом с матерью даденное, наверняка позабыл давно… А уродует ведь не в простоте — точно художник какой, разными способами, непременно, чтоб до неузнаваемости! Рисует всякие заковыристые знаки и символы — все под ритуальное убийство подгоняет, тем и дурит полицию, от себя отвлекает… Так что страшно мне, милок.
— Он уже уехал, и бояться вам нечего.
«Вот тебе и Сатин! А ведь я его всем тонкостям юриспруденции обучил — фактически я соучастник его дел… Знал бы я, что такого „ассистента“ на своей груди пригрел, сам бы его своими руками… Да уж! В тихом омуте ч…ти водятся», — ужаснулся адвокат.
— Только зачем мы убили Савелова?
— Видали? Он еще меня спрашивает! Это тебе лучше знать, склероз ходячий. Убить-то ты его убил, а долговые расписки, что тебе заказали, чего ж не забрал-то? Как будешь с заказчиками рассчитываться за свой аванс? Ась? Во-от! Говорила я тебе, сердешный! Надо было Сатина во всем слушаться.
— Что ж его слушаться, если ему нельзя доверять?
— А кто ж вас, болванов, еще научит? Вот это голова! Мозг! Хомо сапус, как ученые люди говорят! Тихой сапой получил доступ на форт в Кронштадте и там из этой — как ее? — таксо… тоски… тьфу ты! токсикологической банки набрал пробирки с холерой, чумой, сибирской язвой! Вона как, понял? Пробирки он с собой во Францию увезет, там найдет кого-нибудь подходящего… так и достанет тебе с Митькой чистенькие французские документики, и мне тоже пачпорт обещал, только он мне не нужон. Мне во Франции делать нечего. Я, вишь ты, давненько в Японию хочу, только вот бы мне язык ихний подучить, а тогда и уеду. Гейша, пожалуй, там стану: красивая, говорят, жизнь у гейшей — церемонии всяки, стихи, романсы-финансы, ну и это… Сам понимаешь, кобель этакий… Хи-хи-хи!
Думанский не мог надивиться на колоритнейшую особу, прозванную Никаноровной:
— Станете непременно — какие могут быть сомнения? При ваших-то данных! Только… А как же вы узнали обо всех подробностях сатинских проделок?
— Я узнала об этом тайным мистическим образом, который тебе с твоими мозговыми трамвами нипочем недоступен. — Никаноровна помолчала, плеснула себе пятьдесят грамм из графинчика. — А все равно, будь он хоть семи пядей во лбу — ненавижу я его. — Она погрозила в пустое пространство кулаком. — Сам себе на уме, еще подведет нас всех под монастырь, и баста! Нет в нем истовости, правды нетути! Злой он, Сатин, нравный. Похож на политического, не замечал? А я чую! Что угодно, но не блатной, нет. Да ты не дергайся, никто тебя здесь не найдет: у меня как в пучине мирового окияна, во впадине Мариянской. Не слыхал небось про такую? Чухлома!
— А вы не подскажете, кто такой Спичка и где мне его найти?
— А-а-а… Спичка-то? Актер-минер, р-революционер-боевик со стажем. Работал в Михайловском театре сухвлером, пока не выгнали за его подрывные реплики. Давно по нем казенная петля плачет, а он все в бой рвется — не угомонится никак.
— Слушайте, а может быть, вы тогда знаете и кто такой Яхонт?
— Ну ты совсем уж, Васюган! Пропил, видать, мозги-то. Это же твой самый что ни на есть непосредственный начальник, социалист-террорист, страшный человек! Вот найдет он тебя — кишки выпустит за все ваши проделки! Он одержим желанием маниакальной ненависти к строю государства при полном безразличии к человеческой жизни. Вот он каков!
Бойкая старушенция подлетела к роялю и завращалась на табурете, а когда тот остановился, решительно взмахнув руками, точно желая проткнуть пальцами клавиши, вдруг ударила по ним так, что Викентий едва не упал со стула. Звуковой шквал по мощи равнялся разве что одуряющему отсутствию в нем ритма, гармонии и какой-либо мелодии вообще. У Викентия волосы на голове встали дыбом. «Апофеоз безумия!» Мучительно морщась, он вытер рукой пот со лба и кашлянул, но Никаноровна, охваченная «вдохновением» и ничего не слыша, кроме своей «музыки», возопила:
— Спой же! Спой что-нибудь! Не хочешь? Ну и ч…т с тобой! Попомни мое слово, я еще открою в Петербурге модный гадательный салон, — орала она сквозь свою какофонию, — использую все тайные силы, все достижения каббалы, хиромантии, магии и оккультизма и стану… сивиллою! Ага! Я ведь знаю заговоры жрецов Вавилона, древних авгуров, друидов и волхвов. Волхвы, сердешный, вестимо не боятся могучих владык!
«Вот тебе и полуграмотная старуха-„подводчица“! Прямо ребус какой-то во плоти — и откуда такая взялась? Слышал бы покойный Федор Михайлович, что она вещает. Может, она меня действительно насквозь видит?! Не дай Бог, еще выдаст своей шайке…»
Викентий подошел к окну и глянул вниз — ночная пустота заброшенного двора-колодца, затягивающая в бездну небытия воронка душного каменного мешка! Викентий Алексеевич тут же отшатнулся, чувствуя, что уже может — может! — прыгнуть.
«Нет, нет! Этим ничего не изменишь — только хуже себе сделаешь. За такой грех не то что мельничный жернов на шею на том свете — даже ведь не похоронят по-христиански… Впрочем, это опять о теле… — в очередной раз Думанский содрогнулся от своих мыслей. — Господи, удержи от искушения мою грешную душу, ведь ей же тогда муки вечные!» Его качнуло, он наткнулся спиной на мешок Никаноровны, схватил в яростном отчаянии (с виду куль тянул пудов на пять!). Однако Думанский приподнял его с удивительной легкостью и выбросил в открытое окно. В доме даже стекла зазвенели — куль тяжко ударился о землю, как раз соответственно своим размерам — и немедленно раздался вопль Никаноровны:
