Виталий Гладкий - Золотой капкан
Только пулеметчик на вышке, который находится под крышей, доволен и даже радостен. Ему перепала утром рюмка шнапса, в животе приятная сытость, и эсэсовец мурлычет под нос какую-то песенку. Алексей, исхудалый, обросший, стоит в первой шеренге, понуро уставившись на грязное месиво под ногами, – думает. Мысли были мрачные, как небо над головой, и путаные, как его судьба. Вспомнилось…
Контуженный, оглохший и онемевший, он полз, полз, полз… Куда? Думал, что к своим. Наконец он свалился в траншею и потерял сознание. А очнувшись, безмолвно заплакал: над ним склонился немецкий солдат, пытаясь напоить его горячим эрзац-кофе. И впервые за все свои скитания в плену, он увидел в глазах врага сострадание…
Почему его не пристрелили, до сих пор непонятно. Солдаты отпоили Алексея кофе и вонючим шнапсом, накормили и пристроили к колонне военнопленных. Контузия оказалась легкой, и крепкий организм быстро справился с немощью – несколько осколочных царапин были и вовсе не в счет. Сколько за эти полтора года он сменил дулагов и шталагов – не счесть. Как выжил – одному Богу известно. И вот этот шталаг VIIВ, наверное, последний – силы на исходе…
Черный забрызганный грязью «майбах» медленно катил к трибуне. Начальник лагеря, капитан I-го ранга Гилек, перепуганный внезапным визитом, выбросил руку в нацистском приветствии.
Из машины вышли трое: высокий гестаповец в очках, сухопарый мужчина в штатском с болезненной морщинистой кожей лица, напоминающей старый потертый пергамент, и юркий толстяк, одетый в какую-то неизвестную воинскую униформу. Сопровождаемые Гилеком, они прошли под тент, натянутый для них в центре плаца, и долго беседовали, просматривая бумаги, которые дал им начальник лагеря.
Наконец сухопарый в штатском с брезгливой миной небрежно махнул рукой и, накинув на плечи плащ-палатку, предложенную Гилеком, неторопливо зашагал вдоль шеренги военнопленных, присматриваясь к лицам. Толстяк семенил рядом, держа в руках папку.
– Начинай, – коротко бросил ему сухопарый.
– Кого буду называть – выйти из строя! Номер-р!.. С раскатистым «р» толстяк принялся зачитывать список, вынутый из папки.
Когда он закончил, около сотни пленных, и среди них Алексей, сгрудились неподалеку от тента.
– Постр-роиться! – скомандовал толстяк. И эсэсовцы принялись подгонять прикладами замешкавшихся.
Алексей посмотрел на сурово застывший строй товарищей по несчастью и, заметив сочувствие во взглядах некоторых, вздохнул с горечью: похоже, конец пришел раньше, чем он думал. Скольких они вот так мысленно провожали к воротам крематория, закопченные трубы которого дымили в полукилометре от лагеря. Но почему их отбирают с такой помпой? Раньше этим занимались надзиратели и охрана, а теперь – эти трое…
Долго раздумывать не пришлось. Последовала команда, и отобранные заключенные, понукаемые окриками эсэсовцев и собачьим гвалтом, зашагали к выходу из лагеря.
Спустя месяц Алексея вызвали к начальнику спецзоны, примыкавшей к крематорию. Их не расстреляли и не бросили в огнедышащее нутро сводчатой печи. Наоборот, помыли в бане, переодели в добротную чехословацкую униформу и досыта накормили.
«С чего бы?» – часто думал Алексей, наблюдая за товарищами, повеселевшими и обнадеженными неожиданным поворотом судьбы. На работу в каменоломню их теперь не гоняли, кормили сносно, а по меркам концлагеря просто отлично. Они занимались в основном починкой одежды, – ее было вдоволь на складах спецзоны, – да разнашиванием новых сапог для солдат вермахта. Изредка, поочередно, их посылали помогать специальной команде из военнопленных, обслуживающей крематорий. Заключенные приходили оттуда задумчивые, неразговорчивые, хмурые больше обычного. Свои мысли таили друг от друга тщательно, слова роняли скупо, нехотя, с опаской.
Вскоре их начали по одному вызывать в кабинет начальника спецзоны. Некоторые уже не возвращались на свои места в бараке. А другие – их было больше – начинали и вовсе сторониться товарищей, виновато отводя взгляды. Один из таких (его нары были рядом с нарами Алексея), подолгу не мог уснуть, ворочался, вздыхал, а как-то он услышал даже плач – безысходный, мужской, похожий на стон. И вот теперь пришел черед Алексея…
В кабинете было двое: толстяк и штатский, отбиравший военнопленных. Толстяк сидел за столом, копаясь в бумагах, а сухопарый стоял, глядя в окно.
– Дни большевистской России сочтены…
Толстяк говорил мягко, доверительно, тщательно подыскивая нужные слова.
– Комиссары издали приказ, где сказано, что все без исключения сдавшиеся в плен – изменники Родины. А значит, вас в любой момент ждет расстрел. Поэтому, пока у вас есть право выбора, решайте – или вы заживо сгниете в концлагере, или…
Заметив, как Алексей с презрительной улыбкой отрицательно качнул головой, он поторопился закончить:
– Или поможете германскому командованию навести порядок в освобожденной от большевиков местности. Этим вы облегчите участь ваших сограждан. Вермахт не в состоянии пресечь мародерство, грабежи и насилие, процветающие благодаря бандитствующим элементам из местного населения, подстрекаемыми большевистскими агентами. Вы просто будете служить в милицейских формированиях российской освободительной армии – РОА. Ну, как?
– Нет, – просто и твердо ответил Алесей. Он почувствовал, как внутри все сжалось: это был приговор самому себе.
– Послушайте, милейший… К Алексею повернулся сухопарый вербовщик. Похоже, в вербовке он исполнял роль орудия главного калибра.
У Малахова этот человек вызывал нервную дрожь. Было в нем что-то такое… такое – нет, этого Алексей объяснить не мог, как ни пытался. Одни глаза вербовщика чего стоили. Малахову казалось, что на него смотрит голодная потревоженная змея, у которой брачный период. А в это время змеи самые опасные и непредсказуемые.
Вербовщик явно был сильной, незаурядной личностью. И, как показалось Алексею, он ни во что не ставил ни гестаповцев, ни начальника лагеря. Это было удивительно, потому как Малахов не сомневался, что вербовщик – русский. Тогда откуда у него такая власть и тяжеловесная, жесткая уверенность?
– Послушайте… – продолжал вербовщик. – Мы не посягаем на ваши убеждения. Это ваше личное дело. Но, как истинный патриот, вы не вправе отказать в помощи уставшим от войны, разрухи и насилия людям, соотечественникам.
Он подошел к Алексею, и тяжелым гипнотизирующим взглядом уставился ему в лицо. Малахов почувствовал, как к горлу подкатил ком. Только большим усилием воли Алексей подавил страх, зародившийся где-то в глубинах подсознания.
И вдруг тощий вербовщик резко отшатнулся. Сильное удивление, быстро перешедшее в испуг, изломало морщины его лица; он побледнел до синевы. Какое-то время вербовщик стоял неподвижно, беззвучно шевеля губами, словно пытаясь что-то сказать. Затем, опомнившись, он быстро схватил со стола личное дело Алексея и принялся торопливо читать…
Комната смахивала на больничную палату: светло-серой окраски стены, узкая кровать с жесткой металлической сеткой, стул, тумбочка, возле двери плетеная проволочная урна. Только небольшое окно, забранное прочной чугунной решеткой, да массивная дверь с амбразурой глазка посередине разрушали иллюзию мирного больничного покоя.
Уже вторую неделю Алексей томился в этой комнате, в полном неведении причины, побудившей лагерное начальство заточить его в комфортабельную одиночную камеру. Алексея заставили помыться в бане, переодели в добротный серый костюм, кормили досыта. Каждое утро к нему заходил седой согбенный человек в белом измятом халате – парикмахер. Сноровисто взбив мыльную пену в фаянсовой чашке с потускневшей позолотой на стенках, он мягкими вкрадчивыми движениями накладывал помазком белые хлопья на подбородок и щеки. Затем парикмахер с минуту колдовал над золингеновской бритвой, подправлял лезвие на ремне-точилке. А потом молниеносными, выверенными взмахами узкой полоски сверкающей стали с неимоверной быстротой уничтожал растительность на лице Алексея.
Несколько раз Алексей пытался заговорить с ним, благо охранник оставлял их наедине, замкнув дверь. Но парикмахер, казалось, был глух и нем – бесстрастное лицо, отсутствующий взгляд, ни одного лишнего движения.
Кроме парикмахера, три раза в день его одиночку посещала миловидная особа лет двадцати пяти с судками с пищей, такая же неразговорчивая, как и брадобрей.
По истечении второй недели, вечером, в комнату вошел сухопарый вербовщик РОА в сопровождении все той же девицы. Она несла в руках поднос с бутылкой «мартеля», двумя рюмками и бутербродами с ветчиной и сыром. Оставив все это на тумбочке, девица бесшумно удалилась, плотно прикрыв дверь.
– Удивлены? – спросил вербовщик. Он присел на стул и закурил.
