Шаги во тьме - Александр Михайлович Пензенский
Размашисто перекрестившись, он стукнул кружкой о стойку и вышел опять на улицу. Сделал шаг, другой, качнулся, ухватился на фонарь. Прижался лбом к ледяному столбу, постоял, прикидывая, что же делать дальше.
Домой пойти? А там что? Слушать, как жена опять будет его выпивкой попрекать и причитать, пересказывая, у кого из дочерей что из обувки-одежки прохудилось? Это если жена дома, а не опять невесть где. Хотя что уж там – известно где! У Васьки Хабанова, где ж еще. А не у него, так у Катьки своей. Катька эта – та еще вражина! Хуже холеры! К бабке не ходи, это Катька Альбинку с панталыку сбила! Не баба, а язва!
Лебедь сплюнул розовым, вытер губы, снова матюгнулся и, осторожно ступая, побрел все-таки в сторону дома. Дважды падал, оскальзываясь на подмерзших к ночи лужах, изгваздал штаны в липкой грязи, шипел и матерился, раз остановился по малой естественной надобности у чьего-то дровяного сарая, спугнув то ли кошку, то ли крысу, но все-таки добрался до знакомой арки. Прошел во двор под гулкое эхо собственных шагов, повернул к черному ходу, остановился, задрал голову. Свет горел в одном из двух их окошек. Значит, кто-то все-таки дома. Пробухал наощупь по темной лестнице, повалил чей-то таз, забарабанил в дверь.
– Отворяй! Ишь, завели моду – от отца запираться!
Откуда-то сверху из темноты донеслось недовольное:
– Опять Лебедь набрался. Ей-ей, пожалуюсь хозяйке, пусть выгоняет его к чертовой бабушке!
– Я сам кого хошь выгоню! – гаркнул он в темень и снова саданул в створку.
Та лязгнула замком, открылась. На пороге стояла падчерица, семилетняя Таська. Смерила отчима взрослым взглядом без тени страха, молча посторонилась. Лебедь ввалился в прихожую, оперся о притолоку, начал стягивать сапог.
– Мать где?
Таська так же молча ткнула пальцем в сторону большой комнаты.
Так и не справившись со вторым сапогом, припадая на разутую ногу, Лебедь проковылял в гостиную. Альбинка что-то подшивала на машинке, на мужа не обернулась и будто даже вжала голову в плечи.
Тот подошел к столу, налил себе в кружку воды из стеклянного графина – напоминание о другой, сытной и трезвой жизни, – медленно выпил, проливая, вытер тыльной стороной ладони губы. Жена перестала крутить ручку, но так и не подняла головы.
– Чего ж не встречаешь супружника?
Альбина встала, накрыла чехлом машинку.
– Была б радость такого тебя встречать. Только подарки твои с пола оттерла, а ты, гляжу, еще приготовил?
Лебедь криво усмехнулся, шагнул к жене, замахнулся. Та вскинула руки, заслоняясь, но удара не последовало. Лебедь еще раз хмыкнул, опустил кулак. Но стоило Альбинке тоже уронить облегченно руки, как муж без замаха, вроде несильно, открытой ладонью, но резко, по-уличному вдарил по бледной щеке. Женщина пошатнулась, опрокинула машинку. Та с грохотом рухнула на пол.
– Где ночью шлялась, тварина? – Лебедь ударил жену по второй щеке.
Та повалилась на колени, запричитала:
– У девок я спала, на полу, ей-богу, сам спроси!
– Не бреши! – заорал Лебедь, уже не сдерживаясь. – Я, как проснулся, не видал ни тебя, ни девок! – И он так же, не размахиваясь, пнул жену в живот разутой ногой.
Женщина охнула, захватала ртом воздух, попыталась заползти под стол, спрятаться, но Лебедь ухватил ее за волосы, вытащил на пустое место и, уже не сдерживаясь, ударил кулаком в ухо.
– Весь околоток знает, куда ты, стерва, шастаешь! Не пройти нигде, чтоб в спину пальцем не тыкали да про вас с Васькой не шептались! – Он наклонился к жене, снова схватил сзади за волосы, повернул к себе, зашипел прямо в лицо: – Я тебя упреждал, что не потерплю? Говорил, что обоих порешу? Говорил?! Говорил! Молись таперича!
– Не виноватая я пред тобой! Убивай, ирод, все равно жизни никакой нету, а виниться мне не в чем.
Синие глаза смотрели не испуганно, а устало, с затаенным вызовом. Лебедь не выдержал, отвел взгляд и отпустил волосы жены. Альбинка уронила голову, закрыла лицо руками, отгородившись от мужа. Тот опустился на стул, взял графин за горлышко, отбросил граненую пробку. Та откатилась, разбрасывая брызги бликов, упала на пол, раскололась надвое. Ни Лебедь, ни Альбинка даже не повернулись на звон: первый жадно глотал воду прямо из графина, а вторая продолжала беззвучно рыдать, сидя на полу и размазывая по лицу кровь со слезами. Напившись, Лебедь подошел к одинокой иконе, отодвинул образ, вытащил спрятанный бумажный рубль – Альбинка только рот рукой прикрыла, глядя на это.
– Все одно Ваську убью, – тихо сказал Лебедь и вышел из комнаты, легонько оттолкнув прячущуюся за занавеской Таську.
В прихожей подхватил сапог, обернулся, хотел было что-то сказать, но, увидев испуганно таращившихся из спальни трех дочек-погодок, только махнул рукой и вышел, хлопнув дверью. На лестнице снова сшиб таз, уселся на ступеньку, натянул в темноте обувку и выскочил в ночную стужу.
* * *
На углу Предтеченской нога все-таки поехала по схватившейся корочкой луже, и Лебедь в который раз за ночь растянулся во весь рост.
– А ну-ка, дядя! Зима уж, замерзнешь, – прохрипел кто-то в ухо, сильные руки подняли бедолагу, при этом ловко обшарив карманы.
Тот же голос разочарованно выдохнул:
– Все пропил, паскудник. Чтоб тебя… Давай-ка сюда.
Доброхот помог Лебедю доковылять до скамейки, усадил и даже нахлобучил шапку, повторив:
– Долго не отдыхай – зима, гля-кось.
Лебедь поднял голову, хотел поблагодарить помощника, но рядом уже никого не было. Наклонился, достал из сапога плоскую бутылку, приложился, снова покрутил головой. Он сидел один на лавке напротив белой стены махонькой церкви. Тихвинской Божией матери – всплыло в неясном сознании название. Лебедь перекрестился на православный крест. Ничего, что по-польски, – бог над всеми один, что бы там попы или ксендзы ни говорили.
А попы и ксендзы проповедовали разное. Одни твердили – терпи, потом воздастся. Другие – паши, Лебедь, надрывай пуп, богу то угодно. Франц Ягелло, тогда еще никакой не Лебедь, а худенький парнишка из маленького польского городка Величка, Францишек, как называла его мать, будто бы с детства слушал и первых, и вторых – и пахал, и терпел. Попов в их городе, правда, не водилось, но по-другому жить здесь было просто нельзя: из работы только соляная добыча. И Франц работал, работал, работал. И терпел. Сперва потому, что так было нужно. Все вокруг так жили, да и есть-то все одно надо, какому бы ты богу ни молился. Самому кормиться да мать-старуху кормить.
Потом появилась еще одна причина, чтоб
