Шаги во тьме - Александр Михайлович Пензенский
Но с того дня лавка у Франца днем больше не закрывалась, а вечерами торчал Лебедь не в кабаке, а на Ямской, будто городовой на углу. Когда встречал Альбинку, когда впустую прозябал. Удачными считались дни, когда удавалось пройтись рядом до угла, сунуть кулек с баранками или жестянку с монпансье для девчонки, и чем дальше, тем дней таких становилось больше, а случайные прогулки выдавались длиннее.
А потом пришел август 1908 года. На излете месяца в газетных заголовках зачастило слово «холера». Будто мало у города было способов умерщвлять своих жителей. В сентябре тротуары стали посыпать известью и проливать карболкой. По городу сновали кареты с надписью «Санитарный экипаж», у церквей, рынков, мостов стояли мохнатые лошадки, запряженные в подводы с бочками с кипяченой водой. Почитай на каждом перекрестке рядом с газетчиками специальные люди раздавали листки, а то и целые книжицы о том, как бороться с заразой (и листки, и тем более брошюры местные брали с большой охотой, даже те, кто подписывался крестом: бумага тонкая, дешевая, очень для самокруток годящая). Тут же повылазили невесть откуда коробейники с амулетами, оберегами, приговорами. Может, все это и помогало, но каждый день кого-то хоронили. Целые квартиры стояли пустые: если кто-то заболевал, то несчастного везли в Обуховскую больницу, а остальных сожителей в карантин, жилье же отдавали на дезинфекцию.
Косила костлявая без роздыху, старалась. Слухи ходили один страшнее другого – Лебедь сам слышал, как бабка Сковородникова, торгующая на углу пирожками с ливером, рассказывала, крестясь для подтверждения достоверности, что ей сын-извозчик докладывал, будто доктора холерных не лечат, а сразу бросают в большую яму позади больницы, глубоченную, что и дна не видно, а только если наклониться над ней, то слышно: «У-у-у…» – маются душеньки неупокоенные.
Но слухи слухами, а однажды, придя на свой пост к дому 22 на Ямской, Лебедь увидал у входа экипаж с той самой тревожной надписью. Чуть погодя двое мундирных вывели через парадный ход Адама Качинского, подсадили под руки в карету и увезли. В другой карете уехала Альбинка с дочерью.
Тогда-то и познакомился Франц с русскими попами. Неделю не пропускал ни единой службы в этой самой церквушке, у которой сейчас вспоминал он свою забулдыжную жизнь. Жег свечки у иконы неизвестной доселе Тихвинской Божьей матери и слушал золоторизного бородача. О карах за грехи, о терпении, о спасении в молитвах. Сам молился, как умел. Крестился слева направо. Батюшка на это хмурил брови, но молчал – молится человек, стало быть, уже с Богом разговаривает. Не важно, на каком языке, – на то он и Бог, чтоб всякий различать. Между службами ходил сперва в больницу, справлялся об Адаме, а после носил гостинцы в изоляционное убежище.
Адам помер на рождество Пресвятой Богородицы. Альбинку с дочерью Лебедь встретил на половине пути. Сунул Таське петуха на палке, посадил на лавку, отвел мать в сторону, взял за руки. Та не завыла, только закусила губу.
– Схоронить помогу. И потом не брошу, – только и сумел выдавить из себя Лебедь.
А на другой день после похорон приехал на ломовике, вдвоем перетаскали из воняющей карболкой квартиры пожитки, усадил Альбинку с Таськой и перевез к себе.
С той осени уже прошло четыре года. К Таське добавились еще три девчонки. Что бы там ни болтали злые языки, а всех трех будто с него рисовали. И вроде жили поначалу хорошо. Он торговал, Альбинка по чуть-чуть шила по знакомым. Попробовал вспомнить, когда все повернуло не туда? Как он из зажиточного лавочника, который приказчика держал и думал расширять предприятие, превратился в торговца самошитыми торбами, который сам же и шлялся со своим товаром по ямским дворам, пропивая все копейки, что наторговывал? Все водка проклятущая, права Альбинка. Хоть бы и не пробовать ее б никогда. Так он бы и не попробовал, если б не Альбинка. А чего ж ты опять-то ее глыкать начал, будто спросил кто-то невидимый. Хотел жениться на девке – женился. Жить с ней мечтал – так живешь. Не за тебя вышла? Будто ты не знаешь, как это делается? За кого отец велит, за того и пойдет. Али ты своих по-другому определять станешь? Баба – животина бесправная, всю жизнь при мужике проживать обязана. Бьет – терпи. Пьет – терпи. Любит – в ответ люби, дура.
Это все город этот. Сосет, тянет силы из человеков. Огни Невского только дурака обманут – болотные то огни, колдовские. Заманят, затянут в такую тьму, что не выбраться, не выплыть. Не зря почитай на каждом мосту можно прямо на граните имена утопленников выбивать. Поубористей только надо, иначе места не хватит. Выберет город себе кого послабже, придавит своим небом низким, подтолкнет в спину ветром с залива, пришепчет черной водной рябью – и рад сам уже человек последний шажок сделать, пока вода еще не спряталась в лед, не укрылась снегом.
Неожиданно, будто кто-то на небе подслушал невеселые мысли и включил паровой насос, повалил крупными хлопьями снег. Лебедь запрокинул лицо, скинул картуз, подставил зиме горячий лоб. Бежать надо отсюда. Обратно в Польшу. Забрать жену, дочек – и бежать. Завтра же. Там хоть из шахты выйти можно на солнышко, а из-под этого неба никуда не выберешься, так и подохнешь где-нибудь под чужим забором. Бежать! Только сперва с Васькой расквитаться.
Лебедь снова было приложился к бутылке, но, не донеся до рта, скривился, вгляделся в зеленое стекло, в свое расплывшееся, раздувшееся отражение, в крупные капли, в которые превращались снежные перья. А потом вдруг размахнулся и швырнул недопитый полуштоф в белую стену.
На звон отворилась дощатая дверь, выглянул кто-то чернорясный, шумнул:
– Ты чего тут озорничаешь? А ну, городового кликну! Ступай с богом, проспись, охальник!
Лебедь, пошатываясь, поднялся со скамьи, примирительно поднял руки:
– Все хорошо, отец. Не бранись. К жене я пойду. К деткам. Ты там это, – он выгреб из кармана монеты, что остались от рубля, – ты помолись там за нас. Я жить сызнова начинаю. Ей-богу, ты мне верь, отец. – И он в который раз за день наложил на себя крест.
* * *
19 декабря 1912 года. Среда
Закутанная по самые глаза в
