Шаги во тьме - Александр Михайлович Пензенский
Вновь прибывшие Лебедь с Григорием уселись в самом дальнем углу, о чем-то пошушукались, и Лебедь, ссутулившись больше обычного, направился к хозяину на переговоры.
– Доброго здоровьичка.
Коваль недовольно прервал осмотр зала.
– В долг больше не налью.
– Да как же в долг, Коваль? – засуетился Лебедь. – Вчерась-то платил – или забыл? Трешницу спустил.
– Вчера трешку спустил, а долг-то уже второй месяц на тебе висит, та же трешница. Погрейтесь чуток и выметайтесь, нечего место занимать.
– Поимей сердце, сам же нас вчера видел, должон понимать состояние наше. Помираем ведь.
Коваль достал свою бутылку, налил, выпил, провел по усам ладонью. Лебедь сухо сглотнул.
– Помрешь – только воздух чище станет. Супружницу хоть ослобонишь. Сказано – катитесь отсель. Пока кочергу не взял.
– Грех на душу берешь, – понуро выцедил Лебедь и собрался было вернуться к приятелю, как распахнулась дверь, впустив вместе с уличным холодом очередного посетителя.
Новый гость разительно отличался и от потрепанных забулдыг, сидящих за столами, и от ломовиков в тулупах, и от «ванек» в синих кафтанах. Вошедший был молод, красив, с румянцем, но здоровым, от мороза, а не от попоек, с тонкой ниточкой усов, слегка подкрученных на концах, с шальным блеском в черных, чуть навыкате, глазах. Фуражка с лаковым козырьком каким-то чудом держалась на самом затылке его, давая волю вороному чубу, черный овчинный полушубок с белоснежными отворотами был распахнут на груди, являя миру малиновую атласную рубаху, подпоясанную тоненьким наборным пояском, сапоги блестели, будто уличная грязь стеснялась к ним приставать.
– Мир честному собранию! – гаркнул красавец, белозубо оскалившись. – Пошто тихо, как в церкви ночью? Помер кто? Коваль, старый хрыч, водки всем! – И вывалил на стойку пригоршню монет.
Зал отозвался на это явление одобрительным гулом, только Лебедь молча раздувал ноздри и недобро щурился на новенького.
Коваль сгреб деньги, разлил водку в протянутые со всех сторон кружки. Достал из-под столешни еще три штуки, налил и в них. Одну подвинул шумному красавцу, две – Лебедю. Но тот даже не взглянул на выпивку, стоял, не отводя взгляда от нового посетителя. Тот же, совершенно не смущаясь таким вниманием, поднял посудину и громко сказал:
– Чтоб ни гроши звонкие не переводились, ни бабы горячие не кончались!
Лебедь сжал кулаки, глядя на дергающийся кадык на бритой шее.
Веселый молодой человек крякнул, стукнул кружкой по стойке:
– Сивуха, Коваль! Ей-богу, тебя за твою жадность зарежут когда-нибудь. – И только теперь будто бы заметил Лебедя, расплылся в широкой улыбке: – Лебедь! Опять пьешь? Гляди, от здешнего пойла, говорят, сила мужчинская пропадает. Жена из дому выгонит.
Чайная с готовностью отозвалась дружным хохотом, даже Коваль хмыкнул.
– А тебе что за забота до чужих жен, Васька? – процедил свозь зубы Лебедь, продолжая сжимать кулаки.
– Да кому ж их потом топтать-то? Меня одного на всех не хватит.
– Ах ты сука! – выдохнул Лебедь и кинулся на скалящегося Ваську, пытаясь ухватить того за горло.
Но зубоскал чуть качнулся в сторону, выставил ногу – и нападавший кубарем покатился по полу. Васька тут же оседлал Лебедя, придавил к полу, ухватил за волосы на затылке, пару раз приложил лежащего лбом о дубовые доски, а после поднял за шиворот, дотащил до двери, вытолкал на улицу, проволок до угла. И там уже начал обрабатывать по всей науке: сдержанно, экономно, но крайне эффективно. Лебедь поначалу пытался как-то отмахиваться руками, но, пропустив несколько коротких ударов прямо в челюсть, саданулся спиной о фонарный столб, сполз на мокрый тротуар и закрыл глаза.
* * *
Очнулся он от холода. Все тело бил мелкий озноб. Лебедь приподнялся на руках, подтянул под себя ноги, встал на четвереньки, по фонарному столбу кое-как принял вертикальное положение. Свет на улице уже зажгли. Сколько же он провалялся? Как только до смерти не замерз. А что, это даже запросто. Скольких бедолаг заморозил своим мокрым сквозняком этот проклятый город – не дворы, а кладбища.
Лебедь прижался лбом к ледяному столбу. Голова теперь болела и спереди, и сзади. Гриня, падла, небось, заливал зенки в чайной, о дружке и не помнил. Вот она, жизнь, – лишь бы свой зад на теплой лавке сидел, а все остальное побоку. Вчера еще, гадина, в рот Лебедю заглядывал, когда тот водкой угощал, а сегодня новых друзей сыскал, иуда! Он с сожалением вспомнил о кружке с водкой, оставшейся на стойке у Коваля. Пробормотал «сука», но возвращаться в чайную было глупо. Даже если Васьки там уже нет, водка наверняка тоже не дожидалась Лебедя. Да и смех сызнова над собой попускать – увольте, какую-никакую, а гордость имеем! Он провел рукой по лицу – ладонь в свете фонаря стала красной и блестящей. Снова безадресно выругался. Гордость! Все зло из-за этой гордости. Да пропади она!
Он доковылял до чайной, спустился, потянул за скобу и заглянул внутрь. Васьки не было видно. Тогда он, уже не таясь, завалился внутрь. Грини на лавке тоже не оказалось. Тогда Лебедь подошел к Ковалю, бухнул окровавленным кулаком по столешнице:
– Водка моя где?
Трактирщик удивленно приподнял брови, но кружку поставил и плеснул туда из бутылки.
Лебедь жадно, в два глотка, вылакал содержимое, поморщился и просипел:
– Попомни мое слово, Коваль, не жить нам с Васькой обоим рядышком. Убью падлюку! Али он меня. Но обои мы землю топтать не
