Эллис Питерс - Страсти по мощам
Юноша и девушка послушно взялись за уборку, а монах призадумался, выискивая выход из этого тупика.
— Ты мне вот что скажи, — помолчав, обратился он к Сионед, — как это ты догадалась вложить столь пламенные речи в уста святой Уинифред, — у тебя получилось лучше, чем мы поначалу задумали? Особенно когда ты сказала, что вовсе не собиралась покидать Гвитерин и что Ризиарт был не просто честным человеком, а твоим избранником.
Девушка удивилась:
— Я что, и правда так говорила?
— Именно так, и вышло это удачно, хоть мы об этом вроде и не договаривались. Что тебя надоумило?
— Сама не знаю, — отозвалась озадаченная Сионед, — я даже не помню, что говорила. Слова лились как будто сами собой.
— А может быть, — вмешался Энгелард, — это святая решила наконец сказать свое слово. А то ведь все эти монахи толковали лишь о своих видениях и объясняли их, как им вздумается, а спросить саму святую, чего она хочет, никому и в голову не пришло. Считали небось, что им виднее.
«Устами младенца глаголет истина!» — подумал Кадфаэль, который, кажется, начал понимать, как можно устроить все наилучшим образом. Если кто и останется доволен исходом всей этой истории, то в первую очередь сама святая Уинифред. Ну а если удастся удовлетворить всех, то лучшего и желать не приходится. Взять, к примеру, Колумбануса. Всего несколько часов назад он на глазах у всех молил святую позволить его душе покинуть бренное тело и распроститься с суетным миром. Что ж, можно считать, что его желание исполнилось. Бедняга, конечно, не ожидал, что его поймут буквально, а не то поостерегся бы обращаться к Уинифред с подобной просьбой. На самом-то деле он хотел наслаждаться жизнью на грешной земле, греясь в лучах славы. Но святые, в конце концов, вправе предполагать, что взывающие к ним искренни в своих молитвах.
«А что, если устами Сионед действительно говорила святая? — подумал монах. — Кто я таков, чтобы подвергать это сомнению? И если она и впрямь желает остаться в Гвитерине, — что очень даже похоже на правду, — то не следует ли ей в этом помочь? Могилу, где она покоилась, недавно раскапывали, и если раскопать ее еще раз, никто этого и не заметит».
Сионед взглянула на монаха, и на лице ее появилась робкая, доверчивая улыбка.
— По-моему, ты уже начал понимать, что тебе нужно делать? — спросила девушка.
— По-моему, — отозвался Кадфаэль, — я уже начал понимать, что нужно делать всем нам. Так вернее будет. Давай-ка, Сионед, принимайся за дело, и можешь не спешить, для нас с Энгелардом занятие тоже найдется. Возьми свое покрывало и расстели его под кустами боярышника — там, где они уже начали отцветать, но цветы еще не осыпались. Потряси кусты и собери побольше цветков. Помнится, когда он последний раз видел святую, она явилась ему в облаке белых цветов, которые источали сладостный аромат. Ну что ж — у нас будет и то и другое.
Так ничего и не поняв, девушка послушно взяла льняное полотнище, послужившее ей саваном, и отправилась в заросли боярышника.
— Дай-ка сюда кинжал, — попросил монах Энгеларда, когда Сионед ушла. Он вытер клинок вуалью, которую Колумбанус сорвал с головы девушки, и поставил свечи так, чтобы свет падал на восковые печати, которыми была запечатана рака.
— Слава Богу, что он не истек кровью. Ряса и вся одежда не запачканы и не порваны. Ну-ка раздень его!
Кадфаэль ощупал первую печать. Слой воска был достаточно толстым, а лезвие кинжала тонким и острым. Удовлетворенно кивнув, монах поднес острие клинка к пламени лампады.
Задолго до рассвета все было сделано. Втроем они спустились к поселку и остановились на опушке леса, откуда начиналась кратчайшая тропинка, ведущая к усадьбе Ризиарта. Окровавленное покрывало и осколки стекла Сионед захватила с собой и закопала в лесу. Благо что слуги, засыпавшие могилу Ризиарта, оставили лопаты рядом, чтобы подровнять холмик на следующий день, и не пришлось за ними бегать. Это сберегло им добрый час времени.
— Ну теперь шума не будет, — заявил Кадфаэль, когда они остановились у развилки, — никакого шума и никаких обвинений. Я думаю, что ты можешь взять Энгеларда с собой в усадьбу — пусть только из дому носа не кажет, пока мы не уедем. А как только мы уберемся, в Гвитерине снова настанет мир. И не надо бояться, что бейлиф вздумает преследовать Энгеларда или Джона. Я шепну словечко на ухо Передару, тот передаст бейлифу, а бейлиф перескажет принцу Овейну. Отцу Хью, тому мы вовсе ничего не станем рассказывать — к чему отягощать совесть простого, доброго и честного человека. И если монахи из Шрусбери останутся довольны, и гвитеринская община тоже, — потому как шила в мешке не утаишь и слухами земля полнится, — никому и в голову не придет болтать лишнее и портить обедню. Мудрый государь, а Овейн Гуинеддский представляется мне именно таким, предпочтет оставить все как есть.
— Весь Гвитерин, — промолвила Сионед, поежившись при этой мысли, — соберется завтра посмотреть, как вы заберете раку с мощами.
— Чем больше народу — тем лучше. Нам нужны очевидцы, охи и ахи, изумление и восторг. Я, знаешь ли, великий грешник, — добавил монах, размышляя вслух, — но тяжести греха почему-то не ощущаю. Может ли цель оправдывать средства — вот что мне хотелось бы знать.
— Я знаю только одно, — отозвалась Сионед, — теперь мой отец может упокоиться с миром, и этим я обязана тебе. И не только этим. А помнишь, как я увидела тебя в первый раз, когда с дерева соскочила? Я ведь тогда думала, что ты такой же, как все монахи, и не захочешь на меня смотреть.
— Дочка, надо вовсе ума лишиться, чтобы не захотеть на тебя смотреть! Я уж так смотрел, глаз не мог оторвать, и буду помнить тебя до конца своих дней. Но вот как, дети мои, вы сумеете устроить свои дела, когда я уеду и не смогу вам больше помогать?
— Все будет хорошо, — сказал Энгелард, — я чужеземец, и, по закону, могу расторгнуть соглашение с моим господином, отдав ему половину своего имущества, и снова стать свободным человеком. А ведь теперь моя госпожа — Сионед.
— А когда он будет свободен, — добавила Сионед, — никто не сможет помешать мне разделить с ним мое достояние. Это будет только справедливо. Дядюшка Меурис препятствовать нам не станет — примириться с этим ему будет совсем нетрудно. Одно дело — выйти за безродного и подневольного чужеземца, а совсем другое — за вольного человека, к тому же за наследника манора, пусть даже до поры он и не может вступить в права наследования.
— Особенно, — согласился Кадфаэль, — если дядюшка давно заприметил, что никто во всем королевстве не умеет управляться со скотиной лучше этого паренька.
«Во всяком случае, — подумал монах, — эти двое счастливы, и надеюсь, что Ризиарт не осудит их за это. Он всегда был отходчивым человеком».
Пришло время расставаться. Энгелард, не мастер произносить долгие речи, поблагодарил монаха коротко и сердечно. Сионед, уже собравшись идти, обернулась, порывисто бросилась Кадфаэлю на шею и поцеловала его. Поцеловала на прощанье, ибо монах посоветовал им обоим не показываться в часовне. Она ушла, а голова Кадфаэля еще долго кружилась от сладкого, пьянящего аромата боярышника.
По дороге к дому отца Хью брат Кадфаэль завернул к мельничному пруду и зашвырнул кинжал Колумбануса в темный глубокий омут. До заутрени оставалось не более часа, и монах решил хоть немного поспать. Как все-таки хорошо, подумал он, укладываясь на сеновале, что братья, мастерившие раку, оказались такими дотошными и догадались проложить ее изнутри свинцом.
Глава одиннадцатая
В тот день приор Роберт пробудился и отправился к заутрене с чувством столь глубокого удовлетворения успехом своей миссии, что едва не забыл об исчезновении брата Джона, и даже когда вспомнил об этом досадном происшествии, то решил отложить этот вопрос на потом — этим надо будет заняться, и он займется, но в свое время. Нынче же это никак не должно омрачать великолепие предстоящего события.
Утро и впрямь выдалось на славу — ясное, солнечное и безмятежное. После заутрени монахи вышли из церкви и двинулись к часовне старого кладбища, бывшие на службе гвитеринцы последовали за ними, а по дороге к шествию молча присоединялись и остальные. Они появлялись со всех тропинок, и под конец процессия стала напоминать некое достопамятное паломничество. Они подошли к сторожке Кэдваллона, и Кэдваллон вышел к ним и присоединился к шествию. Передар не осмеливался идти с ними, ибо на него была наложена епитимья и ему надлежало оставаться дома, пока не истечет срок покаяния. Однако отец Хью любезно пригласил его, а приор Роберт даже удостоил снисходительной улыбки: так мог бы святой улыбнуться грешнику. Госпожа Брэнуин если уже и проснулась, то, верно, еще не вполне оправилась от своей ипохондрии. Похоже, что домашние не слишком настаивали на том, чтобы она пошла с ними, а может быть, она сама решила наказать их своим отсутствием. Как бы то ни было, от ее присутствия они были избавлены.
