Валентин Лавров - Граф Соколов — гений сыска
Соколов достал из кармана фото Марии, предусмотрительно изъятое из вещей Прокофия:
— А вот эта бывала?
— А как же! Непременно-с. И во вторник вечером заходила — до утра осталась, и на другой вечер. Аполлинарий Николаевич, доложу вам, — Фунтов снизил голос, — только когда скандал приключился, она вслед за тем и ушла. Расстроилась, видать, чувствами.
— Какой такой скандал? — с интересом спросил Соколов. — Ты. Афанасий, чего юлишь? Ну, быстро докладывай! А то я тебя, — сыщик поднял громадный кулачище.
Посопев, переступив в задумчивости с ноги на ногу, коридорный вздохнул:
— Мой грех! Признаюсь. От вас, Аполлинарий
Николаевич, не скроешься. Дело так было. Дамочка эта самая уже часа полтора в нумере была. Вдруг с улицы влетает господин, крупный, ну что твой шкаф. Говорит: «Постучи в угловой “люкс”! А то сам двери разнесу! И скажи: “Телеграмма!» И чтобы я не сомневался, пожаловал мне десять рублев. За такие деньги кто угодно про телеграмму скажет!
— И что?
— Ну, сделал, как приказано было! Только полковник дверь приоткрыл, как мужчина влетел в нумер, увидал дамочку, она на постели была, полное неглиже — сам видел в щель, любопытно-с! Господин обозвал ее, полковника по лицу оскорбил и обратно из гостиницы вылетел. Минут через пять и дамочка убежала. А господин полковник на другое утро уехавши на Николаевский вокзал. Сам ему извозчика за тридцать копеек нанимал. Все, ничего другого не было-с! Чтоб на этом месте провалиться.
Таинственные исчезновения
Соколов отправился в Сокольники, добрался до Большого Оленьего проспекта. Замечательные места! Густой лес вокруг, тишина, птички заливаются, жизни радуются. В добротном двухэтажном доме купчихи Жуленковой Мария и ее мать расположились во флигеле.
Сыщика встретила полная чернявая женщина цыганистого типа, в каком-то немыслимо заношенном бумазейном платье, лицом сильно схожая с Марией. Это была ее мать. Осипшим голосом она произнесла:
— Где Маша? Я сама волнуюсь, ночь нынешнюю ворочалась, не спала. Была вчера у нее на службе, там с четверга никто ее не видел.
— А когда вы ее видели в последний раз?
— Дело так было! — У женщины мелко тряслись руки, теперь она говорила сквозь слезы. — В среду она сказала мне, что ночевать будет не дома. Ну, дело молодое, незамужнее — пусть погуляет. Вдруг возле полуночи она вернулась, вся зареванная. “Что случилось?” — спрашиваю.
Отвечает: “Ах, какой скандал!” — и больше ни гугу. Утром немного повеселела, говорит: "Авось все обойдется, этот Прокофий влюблен в меня по уши!” И на службу уехала. Больше я ее не видела.
— А почему же вы не заявили в полицию?
Женщина развела руками:
— А чего заявлять? Дело молодое, прежде тоже порой случалось — денечка два-три покружится, покружится, а потом и вернется. А где она, господин полицейский? Цела хоть? А то волнуюсь, волнуюсь...
Предположения
Соколов отправился в сыск. Исчезновение Марии ему не показалось случайным. Дело в том, что одновременно с ней исчез с горизонта и Камиль. Изложив дело начальнику сыска Кошко, Соколов заметил:
— Ясно, что все эти исчезновения тесно связаны друге другом.
Кошко возразил:
— Не уверен! Мы выяснили, что чеченец жил по фальшивому паспорту. Понимая, что полиция, занимаясь смертью Прокофия Шубина, может заинтересоваться и личностью самого Камиля-Элдара, он бежал. Логично? Но загадка в другом: почему скрылась Мария? Да, она виновна в смерти Шубина. Но вина эта не уголовная — моральная. Кстати, Марии все дают самые нелестные характеристики. Она была отличным химиком, но слишком... эмансипирована.
— То есть распутна! — усмехнулся Соколов. — Да, особой нравственностью эта девица не отличалась. И симпатии у меня, признаюсь, не вызывает. Не удивлюсь, сели она, спасаясь от скандала, сбежала куда-нибудь в Ниццу с богатым купцом.
— Да, уляжется вся эта история, успокоятся репортеры, Мария и вернется тогда, — кивнул головой Кошко. — Но чеченца, полагаю, нам больше не увидать.
Соколов быстро возразил:
— Вот и нет! Если чеченец живой (а с чего бы ему быть мертвым?), то он непременно придет на похороны проститься с другом. Судя по всему, это глубоко порядочный человек. И к тому же горец! Стало быть, честь для него выше страха, выше личной опасности. Камиль был предан Прокофию Шубину.
Кошко скептически усмехнулся:
— Предан — живому! А теперь чеченцу надо думать о своей шкуре. Он уже далеко от Москвы.
На этот раз начальник сыска ошибся.
Прощальная слеза
В церкви густая толпа собравшихся ждала начала отпевания. Вдруг в светлом проёме дверей выросла невысокая фигура в истертой бурке. Это был Камиль. Он шел сквозь толпу, как нож идет сквозь масло, его горящее око было устремлено на богатый гроб, стоявший на высоком катафалке. Подойдя вплотную к покойнику, он долго-долго всматривался в застывшие в мертвенной желтизне черты лица, потом негромко сказал непонятное:
— Прощай, кунак! Я сделал тебе подарок. Теперь ты будешь с ней всегда вместе. — Из единственного глаза по смуглой щеке бежала слеза.
...Пока шла служба, Камиль застыл в немой печали, сидел на скамейке возле церковной ограды. Он дожидался похорон.
Он не ведал, что в этот момент в могиле обнаружили труп Марии. Когда узнал, было поздно. Сыщики схватили Камиля — это был приказ Котттко.
Труп положили на передвижной, на колесиках, катафалк, накинув сверху рогожу. Когда его перекладывали на телегу, чтобы везти в полицейский морг, рогожа соскользнула. Толпа любопытных увидала обнаженное тело. Под соском левой груди чернело узкое отверстие от кинжального удара.
На этой же телеге уже в наручниках в сопровождении двух полицейских сидел Камиль. Увидав труп, он взвыл:
— Ух, шайтан! Ты и тут Прокошу обманула... Ведьма!
Камиль ни в чем не запирался. Он рассказал историю своего знакомства с Прокофием, о том, как они крепко подружились. Не скрыл, что люто ненавидел Марию. Он был уверен, что она изменяет Прокофию. Камиль стал следить за девицей. Узнав, что она опять появилась в “Париже”, Камиль понесся к Прокофию. Убедившись в коварстве возлюбленной, тот был так потрясен, что решил свести счеты с жизнью.
Гибель друга поразила Камиля нечеловеческой болью. Страстно жестикулируя, он признался Соколову:
— И тогда я поклялся: “Перед лицом Аллаха заявляю: теперь эта женщина всегда будет с тобой, мой покойный друг, мой кунак!” Я знал, где эта женщина живет. Я выследил ее и зарезал. Это было совсем недалеко от ее дома, где густые кусты бузины. Я спрятал эту женщину. Хорошо спрятал. Вчера вечером, когда кладбище было еще открыто, я пришел, увидал, что могила готова, дно застелено хвоей. Я нашел лопату, положил рядом. И вот наступила ночь. От трактира на Преображенке я угнал лошадь с телегой. В телеге было сено. Я съездил за трупом, в сено спрятал.
— А как же на кладбище... ее?
— Через забор бросил Марию, потом — сам. Я в темноте, знаешь, вижу, как барс.
— А закопал плохо! Тебе не жалко Марию?
— Жалко? — Камиль выкатил глаз. — Эта женщина... — Он сжал кулаки. — Из-за нее мой кунак погиб. Я мстил. Она была плохая женщина. А Прокофий был очень хороший человек. — Он замолк, потом тихо сказал: — Жаль, что мать и братьев своих не увижу.
— А зачем же ты сегодня пришел?
Камиль укоризненно покачал головой:
— Как же я мог не прийти?! Хоронили моего друга. Понимаешь?
И дальше Соколов сделал такое, что мог сделать только он: подошел к массивному двустворчатому, с
толстенными стеклами окну, распахнул его. Затем из папки с вещественными доказательствами достал паспорт на имя Элдара Галеева, изъятый при аресте, и положил его на стол. Затем, немного подумав, Соколов достал бумажник и вытряс на стол почти все его содержимое. Выразительно посмотрел на чеченца:
— Убирайся, паразит, в свои дикие горы! Тоже мне — мститель. Коли еще мне попадешься — сам башку откручу.
Камиль, не веря ушам своим, слушал этого громадного и очень красивого русского. Даже подумал: “Такой замечательный человек хорошим бы чеченцем был! Уважаемый...”
Соколов вышел из кабинета, плотно прикрыв дверь.
Когда он вернулся, ни чеченца, ни паспорта не было. Зато деньги лежали на месте.
Соколов поднял глаза на икону святой Владимирской Божией Матери, висевшую в углу над его столом:
— Прости, Царица Небесная, сие мое служебное нерадение...
Эпилог
Когда Кошко узнал об очередной проделке Соколова, он захлебнулся от негодования. Размахивал руками, не находил клеймящих слов:
— Ты, Аполлинарий Николаевич, понимаешь, что наделал? Да такого никогда еще не было. Отпустить убийцу, беглого арестанта! Граф, тебе это игрушки? Ай-яй-яй! А я что теперь делать должен? Все, терпение мое иссякло: пишу рапорт на имя Яфимовича, изложу твои художества.
