Валентин Лавров - Граф Соколов — гений сыска
Экипаж с гостями свернул влево — на Тверскую-Ям-скую. Сыщики, следовавшие саженей за тридцать, увидали, что гости остановились возле пятиэтажного здания, украшенного лепниной и вывеской
Меблированные комнаты “ГРАНИЦА”
Гости отпустили извозчика и прошли внутрь. Минут через десять туда же последовал Гусаков. За конторкой он увидал изящного человека в поношенном фраке, крахмальной манишке и с моноклем в левом глазу. С аристократичной небрежностью он поклонился:
— Сергей Филиппович Тюрин, хозяин-с! Полиция? Очень приятно-с! Постояльцы из Варшавы сняли двухкомнатный нумер на третьем этаже. Сколько дверей выхода? Как положено-с — два: парадный — для гостей и черный —• для обслуги. На мое полное содействие-с можете положиться!
Филеры встали на “точки” — заняли свои места.
Чужая роль
Вскоре по прибытии новые постояльцы крикнули в открытую дверь:
— Эй, че-ек! Халдей, беги сюды!
В номер вошел коридорный — молодой благообразный мужчина с жесткими короткими усами, со стриженой бородкой, спокойными серыми глазами. Он одернул на себе красную шелковую косоворотку, расшитую золотой ниткой по высокому вороту, и вопросительно посмотрел на гостей:
— Что, господа, прикажете?
Гость громадного роста — Шило, скинувший с себя! одежду до исподнего, лениво спросил:
— Эй, халдей! А где коридорный, что нас вселял?
— Василий? Он, точно, в коридорной должности состоит. Только у него смена ночная, он уже домой пошел, по семейному делу.
— Держи деньги и тащи нам хавать в номер. И под жабры чего плеснуть.
— Мадеры прикажете? У нас по случаю есть крымская, марочная. Только страсть как дорогая — по пяти рублев...
Шило хохотнул:
— Ну, халдей, ты из-за угла пыльным мешком трахнутый! Пять рублев — “дорогая!” Твоим халдейским мозгом только мою жопу мазать. Это для голодранцев зачуханных — деньги! Тащи пять бутылей. И не забудь моченых яблок.
— Власть ваша, только моченый яблок к мадере не идет. Мадера этой закуски не любит.
— Не твоего ума дело.
— Тогда извольте денег добавить, коли мадеры...
— Эй, Ювелир, дай рабу “капусты”, не хватает малость.
— Может, мамзелей распорядиться в нумерок?
— Это обязательно! Да не сейчас, а когда вечером с дела... со службы придем. Приготовь двух марух пофартовей. Ты на Ювелира не смотри. Он мужик только с виду, у него ванька-встанька не работает. Ха-ха! Ну, шевели рогами.
— Слушаюсь, выполним все аккурат! — и коридорный, сделав тайный знак Нагелю, вышел за двери.
И тут же за ним выскочил Нагель. Коридорный шепнул:
— Кошко сказал, чтобы бежал, когда всех в тюремную карету сажать будут. — И громко, раскатисто на весь этаж: — Слушаюсь, газетки самые свежие доставлю!
Беспрестанно поворачивая худую шею к дверям, Нагель быстро и испуганно прошептал:
— Поедем на двадцать третью версту по Курской железке... Там...
Недокончив, Нагель бросился обратно к дверям и скрылся в номере.
Гусаков-сын, блестяще исполнивший роль лакея, облегченно вздохнул.
Гости
Варшавские орлы выпили пять бутылок мадеры и полетели на Курский вокзал. Номер они оплатили за трое суток, сказав Тюрину:
— Малость погужуемся... побудем в Москве.
Билеты взяли до поста “23-я верста”, это сразу за Царицыно. Паровик, весело пыхтя, нес блатных ребят к их роковой черте.
Кошко, получив по телефону сообщение от “лакея” Гусакова, сразу же отправил на “23-ю версту” засаду — семь бывалых надежных агентов. Начальник сыска с Жеребцовым сел на тот же поезд, что и варшавяне. Нарядились они дачниками — в светлые костюмы, канотье и парусиновые штиблеты. Объяснил:
— Место там дачное, леса хвойные — благодать! Но есть и кирпичный заводик. Печи дымят, как в крематории.
...И впрямь, сойдя с поезда, Жеребцов увидал торчащую в небо трубу, вагонетки со шлаком, штабель багровых кирпичей. Была, видимо, пересменка. С поезда сошло десятка два людей рабочего вида, с завода же тянулись к станции уже отстоявшие свою смену.
Сыщики легко смешались с толпой. Варшавяне, сухо хрустя шлаком, усыпавшим землю, прошли вдоль стен завода и оказались возле высоченного сплошного забора, за которым выглядывал второй этаж большого дома. Возле металлических ворот с дверной прорезью Шило нажал кнопку электрического звонка. Захлебываясь злобным лаем, загремел цепью волкодав.
Чей-то пропитой голос за воротами цыкнул:
— Заткнись, сукин сын! Кто здеся?
Неожиданно вежливым, даже заискивающим тоном Шило произнес:
— Степан Спиридоныч, это я, из Варшавы. Насчет “рыжего”, помните? Согласно уговору, еще надо...
Дверь тяжело заскрипела, в проеме показался старик лет пятидесяти, плешивый, с оттопыренными розовыми ушами. Он широко раздвинул красную пасть:
— Явился — не запылился! А это что за святые угодники с тобой? Меня, дедушку Степу, не обидите? Летите ко мне в гнездышко, голубки! Как раз с сыночками сидим, водку пьем! Проходите, и вы выпьете — чайку! — жидким смешком рассыпался старик, довольный собственной шуткой.
Загремел тяжелый засов.
Веселье
...День, утомленный жарой, катился к закату. Где-то на горизонте, над Москвой, громадный раскаленный диск солнца мягко утопал в облаках. Запахло сыростью от пруда.
Жеребцов, прикинувшись простоватым парнем, обратился к железнодорожному кондуктору, размахивавшему на ходу большим красным фонарем:
— Дяденька, нет ли тут какой работенки?
Кондуктор ответно улыбнулся, поставил фонарь на землю, охотно ответил:
— Сколько хотишь! И у нас на посту, и на кирпичном. Нынче народ легкий в мыслях, вот и бегают.
— А вот за этим забором чего? Фабрика?
— У Виноградовых? Вроде и не фабрика, а подряды небольшие берут у Гюртлера, что на Новой Басманной бетонное производство имеет. Нестандарты выполняют. Сам старик, — кондуктор понизил голос, — в прошлом годе с каторги вернулся. Двенадцать годов на царских харчах сидел — за смертельное убийство. Почтальона зарезал... А двое сыновей у него самостоятельные, усердные. Ты парнишка умильный, может, понадобишься, сходи к ним. Они берут людей, когда заказы срочные.
— Спасибо, дяденька, я еще огляжусь!
— И то верно! Чижело там, цемент в ноздрю шибает. А ты парнишка складный, неломаный. Чего ихней пылью дышать?
Кошко тем временем осмотрелся на местности, сказал подошедшему Жеребцову:
Забор — мортирой не прошибешь, с торца выходит к заводской стене. Там есть ворота, которые запираются изнутри. От Виноградовых идет узкоколейка — для вывоза готовой продукции, прямо на железную ветку, на погрузку. Остается одно: как только дверь откроется, врываемся и всех арестовываем. Вот-вот варшавские блатяки должны появиться.
— Пора уже, есть хочется! — негромко рассмеялся Жеребцов. — Тюремная карета дожидается.
— Дело за пустяком — повязать их только осталось, — хмыкнул Кошко.
Агенты, обложившие дом, тоже с нетерпением ждали развязки.
В доме шло веселье, раздавался громкий мужицкий смех. Потом стали заводить граммофон. Бархатный баритон знаменитого в те годы Михаила Вавича с тоской пел:
Быстры, как волны,
Дни нашей жизни,
Что час, то короче
К могиле наш путь...
Кошко никогда не употреблял простонародных выражений. Но теперь не сдержался, топнул ногой:
— Ах, сукины дети! Гуляют — сделку отмечают.
— Теперь наши орлы до утра останутся, — заметил озабоченно Жеребцов. — Последний паровик вон прогудел.
— Мы тоже. Только они сытые и на постелях, а мы — на свежем воздухе.
Чистое небо празднично украсилось зеленоватыми хрусталинками звезд. Около полуночи в доме стих гам, потух свет. Мир погрузился в сон.
Пустые хлопоты
Следующий день пришелся на воскресенье. Толпы дачников гуляли по сосновому лесу, оглашали светлые просеки веселыми криками дети. Двери не открывались. Кошко зло сказал:
— Пойди, Коля, позвони. Скажи, что работу ищешь. Если дверь приоткроют, врывайся с оружием, а мы — за тобой.
Жеребцов звонил минут пятнадцать. Собака без перерыва злобно лаяла. Наконец знакомый голос бывшего каторжника раздраженно спросил:
— Чего надоть?
— Насчет работенки какой. Откройте, Бога ради!
— Пошел вон! Ходют, ходют, покоя нет. Сейчас собаку спущу — узнаешь. Иль из ружья пальну. Ворье проклятое...
Двери распахнулись лишь на другой день — часов в девять в понедельник. Сыщики влетели во двор. Отважному Кошко, ведшему агентов на приступ, громадный пес прокусил ногу. Жеребцов застрелил собаку.
Обыскали весь дом. Нашли на семьдесят три тысячи акций Русского торгово-промышленного банка и восемь с небольшим тысяч наличными.
— А где блатные из Варшавы? — с самым свирепым видом спросил Кошко.
