Золотое пепелище - Валерий Георгиевич Шарапов

– Фашисты вернули обиженному отобранное кровавым большевизмом, – уточнил Генка.

– Да, имя Осипа Оскаровича было известно на родине криминалистики, – подтвердил Ругайн, – и он был известный судебный фотограф.

– И по его пособиям учился сам Мюллер, – не выдержав, съязвил Чередников.

– Не могу знать деталей, но какой-то блат в рейхе объективно имелся, – заметил капитан, – во время оккупации гостиницу ему вернули, что и дало возможность устроить явочную квартиру. Из подвала был пробит ход в соседний, а там – еще в один, и в полутора кварталах можно было свободно выйти.

– А теперь что там официально находится? – поинтересовался Гоманов, весьма заинтригованный рассказом капитана.

– Ничего. Ход заделали, по документам – просто подсобное помещение, – пояснил Ругайн. – Ну а Александр Осипович играет роль папаши блат-хаты.

– Достойно продолжая дело отца.

– Совершенно верно. От него и поступил сигнал по вашей ориентировке, что вот этот перстень неоднократно ставили на кон в его «казино».

– Мог он ошибиться? – спросил Генка.

– Нет, – просто ответил Ругайн, – он человек незаменимый еще и потому, что у него, как и полагается, фотографическая память.

Дементьев, одобрительно покивав, поблагодарил и уточнил:

– Товарищ капитан, как вас по батюшке?

– Сергей Робертович.

– Будем знакомы. Стало быть, к восьми тридцати вечера нам туда?

– Верно. Зайдете во внутренний двор, в арку – в стене дверца, ее сразу не заметишь. Спуститесь на двадцать ступенек вниз, вольетесь в общество. Играете осторожно, понемногу и, главное, – Ругайн поднял палец, – не принимайте внутрь ничего, предложенного посторонними. В баре – можно.

– Отличная рекомендация, – одобрил Гоманов, – а кого пасем?

– Вот этого товарища.

На стол легли три малохудожественных – явно не работы упомянутого фотографа – картинки, изображавшие весьма интеллигентную личность, кудрявого блондина с вдохновенным выражением на лице, с романтически распахнутым воротом рубашечки «апаш».

– И это? – поинтересовался Дементьев.

– Михаил Усольцев, кличка Солист, – пояснил капитан Ругайн, – в сфере карточной игры он специализируется на преферансе… но в целом на чем угодно. Это, впрочем, хобби, чтобы нервишки пощекотать, и если повезет…

– Ох и славно, – почему-то порадовался Генка, растопырив пальцы и пошевелив ими на манер щупалец.

– А утешается чем, если не повезет? – спросил Саша, немало заинтересованный словами капитана.

– В таком случае он начинает «работать» по своей другой специальности – шарит по карманам трудящихся.

Шурик, уже довольно опытный опер, не стал уточнять, какого лешего этот «шарящий» до сих пор на свободе, и потому спросил по сути:

– И он ваш осведомитель?

– Мы работаем над этим, – заверил Ругайн, – но он сам за себя. Пока.

Слово взял Дементьев:

– Щипач с собственным правосознанием – это очень хорошо. Приятно сознавать, что даже такого рода элемент имеет собственное мнение и не стесняется его выказывать. Раз уж вы, Сергей Робертович, признаете, что он сам за себя?

– Так точно.

– А может, за жабры? Устроить провокацию, – с воодушевлением предложил Генка, – а там и поставить донским ра… то есть перед фактом: или работаешь с нами, или по Владимирке. Или что у нас тут? Чего ж ходить вокруг да около?

Капитан Ругайн ответил не ему, а осведомился у Дементьева, деликатно понизив голос:

– Они все у вас такие или товарищ – нечто особенное?

Тот лишь руками развел:

– Не все, но многие.

– Непросто вам.

– Спасибо за сочувствие.

– Ничего, у нас и таких нет, – признал капитан и продолжил, обращаясь уже непосредственно к Гоманову: – Какую именно провокацию вы предлагаете устроить, дорогой коллега?

– Светануть деньгами и подставить карман, – брякнул Генка на разгоне, но тотчас, застеснявшись, смолк, осознав, что вырвалась из него глупость – факт досадный, который лучше пересидеть в углу, тихо смущаясь.

Помолчав вежливо и выяснив, все ли сказано, что желали, капитан Ругайн счел своим долгом развеять заблуждения Генки:

– Видите ли, дорогой друг, тут не столица. Здесь нагретое место, хлебное: если с умом питаться, то можно жить до самой пенсии, а то и потом обзавестись хозяйством и стричь купоны уже с «дикарей»-туристов. Дела тут делают осторожненько, понемногу, из года в год, одни и те рыла, а то и семейным подрядом. Переберешь тут – и баста, потерял место под солнцем. Поэтому карманники… они ведь и в Москве, надо полагать, особая каста, которая ни к какому потенциально опасному делу не приблизится… так, нет?

– Так, – признал Дементьев.

– …тут действуют еще более тонко. Тут, товарищ старший лейтенант, курорт, – Ругайн вновь ткнул пальцем вверх, – тут большие деньги, покойно, благодушно, теплые вещи не нужны. К тому же далеко не всегда даже ограбленные к нам приходят, а уж обыгранные – тем более. Высокий процент латентности…

Генка уже был раздавлен, но все еще упрямо шевелил ножками и топорщил усики:

– Это почему так?

– Как вам сказать, – задумался капитан, потирая подбородок, выпирающий, как носок туфли, – представьте, что вы – трудящийся. Дали вам, наконец, отпуск. Летом! Вы идете в профсоюзную кассу, выбиваете путевку, да не под родной Магнитогорск, а именно во всесоюзную здравницу. Или, допустим, из неких таинственных ресурсов получилось добыть билеты на дефицитное направление. Ну вот прибыли вы на перрон – и что ж, вместо того чтобы тотчас в море, пошли в притон и спустили отпускные. Разве так трудящиеся поступают? Особенно «северяне», которые солнца не видят по полгода?

– Почему ж сразу «северяне»? – поинтересовался Дементьев.

– Хотя бы потому, что другим трудящимся серьезно играть обычно некогда и не на что. Для прочих потолок – спустить червонец попутчику по плацкарту. Так – не так?

– Понятно уже, понятно, – заверил Гоманов.

Очень ему повезло. Будь на месте Ругайна он сам или тот же Дементьев, то воспитание с поучениями и приведением подходящих притч продолжилось бы еще сутки, а то и далее, а то и спустя полгода-год процесс тыканья носом