Всегда подавать холодным - Макс Александрович Гаврилов
И все же война очищала. Освобождала сознание человека от второстепенного, наносного и ненастоящего. Вообще животная, совершенно низменная потребность вываляться в самой жуткой грязи живет в каждом русском человеке. Шагнуть за грань, свеситься с обрыва, заглянуть в самую жуткую тьму… В такие минуты хочется переспать с самой грязной шлюхой, съесть что-нибудь кошмарное, рискнуть всем, что у тебя есть, или совершить что-либо невообразимо подлое. Для чего же? Только для того, чтобы, оттолкнувшись от этого персонального нравственного дна, начать возвышение над самим собой, вновь начать ценить то хорошее, что тебя окружает, питать лучшие помыслы в своей голове, бурно возводить из руин новую цитадель. Таков русский человек. Вся история империи – это не медленное и поступательное накапливание ценностей, а постоянные бешеные рывки из стороны в сторону, с обрушением одних, кажущихся рудиментарными устоев и воздвижением новых. Извольский не раз наблюдал подобное за время службы. В этом смысле война и является тем самым дном, от которого непременно должно оттолкнуться русское общество, чтобы, подобно Фениксу, возродиться и дать толчок собственному развитию.
Если посмотреть с этой стороны, жизнь в условиях войны Извольскому даже нравилась. И привыкнуть к жизни вне ее ему никак не удавалось. Единственное настоящее и важное, за что цеплялось все его нутро, – поиски Натальи, окончившиеся весьма неожиданно и неприятно. Она стала частью мира, стоявшего по другую сторону его представлений о морали. Извольский удивлялся тому, как быстро и безболезненно пришло к нему решение о разрыве всяческих отношений с женщиной, которую, как ему казалось, он любил. Представить, что этот разрыв не оставит наутро никаких следов в его душе, еще неделю назад было совершенно невозможно.
– Чай, барин! – Авдей принес большой поднос с чашками и сахарницей.
– Знаешь что, братец? А проводи-ка меня в спальню! Я сегодня смертельно устал.
Глава 20
Пути к отступлению
До Андреевского собора было около четверти часа ходьбы, погода располагала к прогулке ярко светившим солнцем, от которого, правда, в самом уголке левого глаза выступала слеза, так и норовившая скатиться по борозде глубокого шрама вниз по лицу. Приходилось то и дело вытирать ее белоснежным шелковым платком. Вскоре Сомову это надоело, и перед самым Морским кадетским корпусом он свернул от Невы в переулок, где в тени петербургских особняков глаз наконец перестал слезиться. Петербург, так нравившийся ему в прежние, молодые гвардейские годы, теперь вызывал одно чувство – настороженность. Теперь он спокойнее ощущал себя в грязноватом ямщицком армяке или в мужицкой рубахе с косо откинутым воротом, чем в дворянском платье. Не покидало ощущение, что вот сейчас его непременно узнают, удивленно окликнут по фамилии из проезжающего мимо экипажа. Хотя он и изменился, похудел, отрастил волосы длиннее тех, что носил прежде, и обзавелся этим безобразным шрамом, все одно чувство тревоги не отпускало. Карточная игра, в которой граф Штейн так быстро расстался сначала со всеми своими деньгами, а затем и с жизнью, планировалась целую неделю. Целую неделю он наблюдал за домом Вяземского: кто приезжает играть, во сколько игра начинается, когда прибывает и во что играет Штейн, в котором часу разъезжаются гости… За эти дни он не увидел там никого, кто мог бы его узнать, тем не менее это был большой риск. Сомов прекрасно понимал, что если кто-либо опознает в нем приговоренного к виселице беглого солдата, то правосудие империи не будет долгим. Картина висящего на солнце Семеновского плаца его собственного тела не вызывала в Сомове радостных чувств, порой ему даже казалось, что веревка, мысли о которой ему иной раз приходили и которой так ловко избежал два года назад, сдавливает ему шею.
Справа позади осталось здание Академии наук, прибранный зеленый скверик, засаженный кустами цветущей сирени и пушистыми карельскими пихтами. Сомов легко узнал угол особняка, за которым, он знал это наверняка, находился Андреевский рынок. Он быстрым шагом перешел улицу и оказался в гуще гомонящей на все лады толпы. Толстый, румяный булочник с торчащими в разные стороны усищами расхваливал свежую, только что испеченную сдобу. Аромат свежего хлеба обволакивал и уносил в детство. Вот торговала выловленной утром корюшкой молодая смешливая баба, в глубине, под навесом, худой мужичонка с деревяшкой вместо ноги старательно чинил хомут. Мимо Сомова пробежал босой мальчишка с растрепанными соломенными волосами, тут же из мясной лавки высунулась голова:
– Антипка, паразит, куды побег?! – Баба в ситцевом сером платке грозила вслед мальчишке кулаком. – Ну воротишься, как есть прибью!
За углом стучали кузнечные молоточки, там располагались кузница и мастерские шорников, по другую сторону торговали сеном, мукой, сахаром и дегтем, мясом и рыбой, цветами и яблоками, пшеном и живой дичью. Сомов медленно пробирался через толпу, пока наконец не увидел то, ради чего вышел из квартиры Монтрэ. На другой стороне улицы, укрытый тенью огромных лип, возносил свои шпили в небо Андреевский собор. Сомов часто бывал здесь еще с отцом, кавалером ордена Святого Андрея Первозванного. Андреевский собор был капитульным[35] собором ордена, и его кавалеры пользовались здесь особым уважением. Сергей помнил каждую трещинку на фасаде, каждую мраморную плитку, лежащую на полу придела. Огромные сводчатые окна трапезной и колокольни, купол, расписанный библейскими фресками, и огромный деревянный иконостас – единственное, что осталось от старой деревянной церкви, уничтоженной пожаром после попадания молнии, – все это он помнил так
