Всегда подавать холодным - Макс Александрович Гаврилов
– Тогда про какое ружье он спрашивал? – перебил ямщика Извольский.
– Да бес его знает, барин! Только дыхание у него уже запиралось, а он все: «Ружь-е, ружь-е, ружь-е». Потом булькнуло в горле, как будто из полного штофа бражку выпростали, и затих. Только зенки застыли, как небеса голубые. Тут как раз Сенька из-за угла выехал, господина какого-то на Невский везет, я его с оказией и послал в управу.
Получалась какая-то чертовщина. Ясности рассказ свидетеля никакой не приносил. Извольский прикинул, что на Галерной сплошь казенные здания, казармы, конюшни да особняки, надо будет выехать и на месте полюбопытствовать, куда мог заходить ротмистр.
– По дороге говорил что-нибудь?
– Кто, я? – поднял брови Кузьма.
– Да нет же, гусар этот.
– Никак нет, барин. Молчать они изволили полдороги, спали потому как.
– А где ты, Кузьма, его подобрал?
– Да на Выборгской стороне, их благородие там квартировать изволили, я когда коляску подавал, оне как раз и спустились с крыльца. Гошпитальная, дом нумер шесть. Там Кривоносов доходный дом держит.
Извольский записал адрес. Прикинул. С Выборгской стороны ехать три четверти часа, это если средь дня, а поутру и того меньше. Гусар вышел из дому, был навеселе, стало быть, ночь не спал, маловероятно, что веселился один, должны быть и товарищи. Затем за каким-то бесом поехал на Галерную, велел ямщику ждать и через два часа был убит. Ограбление? В двух шагах от Сената и Адмиралтейства, где всегда полно людей? Верилось в это с трудом, но все же нужно проверить. И еще ружье это…
Он перевел взгляд на Кузьму.
– Вот что, милейший. Спасибо тебе, что все как есть рассказал. Ты можешь идти.
Ямщик, все так же хлопая глазами, удивленно спросил:
– А Сенька?
– Какой еще Сенька? – Извольский тяжело поднялся, стараясь не сильно опираться на ноющую ногу.
– Приятель мой, коего я с оказией отправил. Их благородие его в подвал заперли. – Ямщик кивнул куда-то за дверь.
Граф вздохнул.
– Иди, Кузьма, я разберусь, отпустят твоего Сеньку.
Едва дверь за тщедушным ямщиком закрылась, в кабинет заглянула огромная голова Выхина:
– Позвольте-с, ваше сиятельство?
– Да, заходите, Иван Артамонович.
Выхин служил в присутствии уже несколько лет. Извольский понимал, что этот человек с раздражением воспринял его назначение на начальствующую должность и рано или поздно, но все же придется доказывать Выхину свою неслучайность и состоятельность. За те несколько недель, что граф успел отслужить в Управе благочиния, у него составилось определенное мнение о приставе. Выхин был туповат и чрезвычайно высокомерен. Такое бывает, когда человек выслуживается в первые чины и мгновенно забывает ту среду, из которой сам вышел, более того, испытывает к ней отвращение и при случае всячески старается употребить свою власть. Не далее как вчера Извольский наблюдал отвратительную картину, как Иван Артамонович передавал драгунскому конвою задержанного за дебош пьяного солдата. Румяный и дородный Выхин по дороге до арестантской кибитки отвесил тому несколько весьма чувствительных тумаков. Извольский еще со службы на флоте всегда был против телесных наказаний, и зрелище, которое он наблюдал из окна вчера, его изрядно разозлило. С другой стороны, стоило признать, что Выхин прекрасно знал делопроизводство, в исключительном порядке содержал все служебные бумаги и прекрасно знал все закоулки Петербурга. Ссориться с ним Извольскому не хотелось, пригодится еще, но небольшой урок был просто необходим.
– Ваше сиятельство, мы что же, отпускаем этих колодников? – недоуменно спросил Выхин.
Извольский расстегнул ворот сюртука и вытер платком шею. Что за жара сегодня? Ни ветерка!
– Да, разумеется. А почему мы их должны задерживать?
– Так ведь… Может, кто из них и убил?.. – пробормотал Выхин.
– Ну поразмыслите, Иван Артамонович: зачем убийце бежать в управу и вызывать приставов, когда можно просто скрыться? Зачем вы задержали человека, который донес о преступлении?
– Так, ваше сиятельство, я думал, до выяснения…
– Вы, Иван Артамонович, такими решениями отворотите людей от полиции. Кучеры, дворники, булочники, даже прачки с горничными не должны испытывать перед полицейским приставом страха. Иначе в другой раз этот Сенька, увидев, как чинится непорядок или злодейство, проедет мимо, а нам с вами дознаться после о виновных еще затруднительнее будет. А посему, – Извольский сделал паузу и посмотрел Выхину прямо в глаза, – вы не просто его тотчас же выпустите из холодной, но еще и извинитесь за это недоразумение. И сделаете это при мне.
Выхин сверкнул глазами, но тут же взял себя в руки.
– Слушаюсь, ваше сиятельство!
«Вот и нажил себе врага», – пронеслось в голове. Граф усмехнулся и углубился в опросные листы и докладную записку доктора. Выходило, что ротмистр убит одним точным ударом в печень. Рана колотая, предположительно нанесена ножом с плоским широким лезвием. Или саблей? Гусар свою саблю выхватить не успел, она обнаружена тут же, при нем. Значит, не поединок. Более того, все произошло неожиданно для гусара. Также на убитом обнаружены два перстня и деньги, стало быть, не грабили. Тело лежало в мертвецкой, конечно, нужно сходить посмотреть, может, еще что обнаружится.
Извольский видел много смертей. И мгновенных, неожиданных, как выстрел в рассветном лесу, и долгих, мучительных, когда человека медленно покидают жизненные соки, он угасает, кривя от боли искусанные губы, пока наконец не разольется по белому бескровному лицу выражение покоя. Но то была война. Пора, когда привыкаешь видеть смерть, муки и кровь. Другое дело мирный Петербург. Лик смерти здесь диссонировал со стуком колес экипажей по мостовой, колокольным звоном церквей, криками лоточников, продающих пышки. И идти в мертвецкую Извольскому совсем не хотелось. Дверь открылась, и Выхин, как-то сразу потускневший и неуверенный, ввел в кабинет задержанного. Сенька оказался крепким мужиком среднего роста, лет тридцати пяти. Всю щеку и часть лба пересекал старый, зарубцевавшийся шрам. Недоверчивый взгляд серых глаз уставился в Извольского из-под светлых волос. Граф кивнул Выхину, и тот, переминаясь с ноги на ногу, выдавил:
– Ну, Арсений… Ты на меня зла не держи… Сам понимаешь…
– Да что вы, ваше благородие? Неужто мы не разумеем? Отдохнул маленько…
Извольский встал:
– От лица Управы благочиния Санкт-Петербурга позвольте выразить вам нашу глубочайшую благодарность! И примите мои извинения за чрезмерное усердие подчиненных! Вы свободны.
Сенька, казалось, ничуть не удивился. Только бросил на Извольского быстрый взгляд, улыбнулся краешками пересохших губ и понимающе кивнул. Тем не менее он стоял перед графом как вкопанный, видимо, не совсем понимая перемену. Верить в происходящее он начал только после того, как Выхин открыл перед ним дверь и выпроводил из кабинета.
– Ваше сиятельство, там из Ахтырского
