Всегда подавать холодным - Макс Александрович Гаврилов
В приемной никого не оказалось, дверь в кабинет была распахнута, и Извольский шагнул внутрь. Генерал сидел за огромным дубовым столом, его большая курчавая голова гордо возвышалась над высоким, шитым золотом воротником мундира. Взгляд был отрешен и, казалось, созерцал пустоту.
– Ваше высокопревосходительство! – Извольский вытянулся во фрунт и кивнул. – Вы желали меня видеть?
– Да, граф, садитесь. – Балашов кивнул на стул. – Вы, как я понимаю, уже знаете, что произошло?
– Благодарю, я постою. Нога еще дурно сгибается. Убийство?
Генерал с задумчивым видом расстегнул ворот мундира.
– Ну как знаете. Да, утром убит ротмистр Ахтырского полка. Обнаружил ямщик, он там, внизу, его пристав опрашивает. Дело шумное, сами понимаете, центр Петербурга! Вечером государю докладывать, а докладывать-то, в сущности, и нечего.
Балашов встал, заложил большие ухоженные руки за спину и подошел к окну. Убиенный нынешним утром ротмистр был непрост. Герой Аустерлица, бретер, рубака и отчаянный любитель дамских будуаров – Михаил Валевич. Входил в ближайшее окружение великого князя, о чем Балашову час назад рассказал генерал Баур. Извольскому об этом факте биографии покойного ротмистра знать было ни к чему, целее нервная система будет и объективнее выводы. Пусть пообвыкается. Тут не флот и не гвардия, иногда и в дерьме копаться приходится. Не оборачиваясь от окна, Балашов медленно выговорил:
– Я поручаю это дело вам, граф. – Он повернулся к Извольскому и посмотрел ему прямо в глаза. – Пора начинать службу по-настоящему. К вечеру ожидаю первые результаты, полагаю, вы успеете изложить версии случившегося? – Он вопросительно поднял брови.
Извольскому стало не по себе, но виду он не подал.
– Я постараюсь, Александр Дмитриевич! Вы позволите идти?
– Да, разумеется, более вас не задерживаю.
Извольский медленно спустился по лестнице, нога ныла, но он не чувствовал боли. Первое дело – и сразу убийство! С чего начать? Какие версии? Хотя, с чего начать, было, разумеется, понятно. Нужно послушать, что там болтает этот ямщик. Хотя наверняка что-то обычное: проезжал, увидел, доложил… Бред какой-то. Разве об этом он мечтал? Вспомнились белые как облака, пухлые от ветра паруса, свежий и соленый ветер, ласкающий загорелое лицо. В какое решительное и героическое время он живет! Мир находится на историческом изломе, в Европе грохочут пушки, разыгрываются великие сражения и на смену замшелым идеям монархии идут свежие республиканские идеи Наполеона! Им восторгается вся молодежь. И так же неистово его ненавидят престарелые государственники. В кают-компаниях и офицерских собраниях этого «великого корсиканского коротышку» славят как реформатора, революционера и военного гения, в столичных салонах обсуждают его статьи в «Монитере». Даже разгром армии Беннигсена при Фридланде и заключенный в Тильзите посреди реки мир между двумя императорами настроений в обществе не переменил. Извольский не понимал почему, но это было так. Между тем любому мыслящему человеку было ясно, что Тильзит – лишь перемирие перед большой войной. Войной, в которой Отечество будет в огромной опасности, а он, Андрей Извольский, вынужден заниматься презренным для всякого дворянина делом – быть ищейкой. Это решение далось ему нелегко, но граф после долгого взвешивания всех аргументов бросил на весы главный – служить Отечеству надлежит не только ремеслом военным, но если волею судьбы не дано продолжать службу в мундире флотском, то и сюртук коллежского асессора для сей благой цели также потребен.
В кабинете пристава управы благочиния Выхина стоял тяжелый сивушный запах. Ямщик, маленький мужичонка лет пятидесяти с маленькими бегающими глазками и острым носом, походил на скворца. Он все время приглаживал редкие седые волосы и неуклюже мял в руках потрепанный картуз. Выхин поднял глаза на Извольского, но тот жестом дал понять, чтобы опрос продолжался, и медленно опустился на стул в углу. Пристав обмакнул в пузатую чернильницу аккуратно очиненное перо:
– Продолжай!
Ямщик с опаской оглядел Извольского, опять пригладил уже порядком засаленные волосы.
– Я, ваш бродь?
– Ты.
– Ну, так, значится… Вот… Их благородие и говорят: «Ружье, ружье!»
– Вот стерва ты худая! – взорвался пристав. – Четверть часа уже от тебя добиваюсь: что «ружье»-то? Вот что – «ружье»?!
– «Ружье», говорит…
Пристав вытер багровую шею платком. Извольский усмехнулся и встал. Подошел к столу, взял лист, покрытый мелким, убористым почерком, пробежал глазами. Не отрываясь от написанного, сказал:
– Спасибо, дальше я сам. Вы свободны.
Ямщик, испуганно хлопая жиденькими ресницами, провожал выходящего пристава каким-то умоляющим взглядом. Картуз в его руках при этом превратился в замусоленную тряпку. Выхин явно перестарался, от до смерти перепуганного свидетеля толку было как от бродячей собаки на охоте. Извольский решил действовать лаской. Он отложил от себя лист опроса и улыбнулся.
– Ты Кузьма, верно?
Ямщик с угодливым видом кивнул.
– Давай по порядку, Кузьма. Меня зовут Андрей Васильевич. Ничего не бойся, мы просто с тобой немного поговорим, и ты пойдешь домой, хорошо?
Ямщик опять кивнул.
– Просто расскажи, как и где ты нашел мертвого гусара и что вообще видел вокруг тем часом.
– Барин… – неуверенно начал Кузьма. – Барин, так ведь не мертвого я его нашел…
– Хорошо, изволь по порядку… С самого что ни на есть начала.
– Говорил ведь мне Сенька… – плаксиво пробормотал ямщик. – Брось ты его, от греха… Ведь все уже рассказал их благородию, барин! Утром только гнедого запряг, выехал на набережную, цельный час порожним простоял, а тут их благородие, этот… гусар, значится… навеселе…
– Подожди, так что же, это ты его отвозил?
– Да как не я? Туда, на Галерную, и отвез, он денег дал, сказал ждать. Я и ждал, барин. Исправно ждал. Их благородия долго не было, почитай, часа два. Потом вышел, качается как шатун зимой – да и упал в самую пыль-то. Я к нему, тащу с мостовой-то, а они в кровище все, благородие-то!
– Так ты, выходит, и видел, в какой дом он вошел?
– Никак нет, барин, того я не видел, – заморгал птичьими глазками Кузьма. – Там ведь проулок и арка, вот в нее их благородие и шмыгнул, то есть… прошел. А я, ей-богу, ждал, как уговорено было. У дома нумер четырнадцать.
– Хорошо, Кузьма. Далее что было?
По всему было видно, что Кузьма пришел в обычное свое состояние и осмелел. Извольскому уже не приходилось вытягивать из него слова.
– Я к нему с уважением, дескать, ваше высокородие, будьте добры-любезны в колясочку, а он лицом белый совсем и кровищи под ним целая лужа! И все ружье какое-то спрашивал! Так и отошел у меня на руках, упокой Господь душу его! – Кузьма трижды быстро перекрестился.
– Погоди-ка! Какое еще ружье? При нем было оружие? Когда на набережной в коляску садился?
– Нет, барин! Только
