След на мокром асфальте - Валерий Георгиевич Шарапов
Он зашуршал газетой:
– Увижу? И где?
– На последней странице, где кино и фельетоны.
Вывалив все нужное и проверив еще раз, чтобы все надлежащие подписи были проставлены на подобающих местах, письмоносица Ткач распрощалась, отчалила далее по своим почтовым делам. Акимов, ощущая неприятный холод в желудке, открыл последнюю страницу.
Удивительно, но на страницах «Вечерки», органа Моссовета, солидного издания, в самом деле нашлось место для строк двадцати, целиком посвященных работе родного отделения. А именно гнусь гнусная под названием «Была и нет!». Интересно, решил Акимов, и принялся изучать. Однако с каждой усвоенной строчкой, по мере того как печатное слово доходило до понимания, лицо у лейтенанта вытягивалось, клыки лезли изо рта, а глаза – на лоб.
Это была паскуднейшая кляуза, изложенная к тому же в самом похабном, пошлом, балаганном тоне. Мол, в некотором царстве-государстве, на кое-какой окраине славной столицы нашей Родины иные милиционеры до такой степени потолстели, обленились и распустились, что не в состоянии предотвратить самого элементарного похищения автомобиля.
«Угон средства передвижения – всегда трагедия для его владельца. Но когда речь идет о пропаже машины у заслуженного человека, это становится позором для всей системы охраны общественного правопорядка! Летчик-испытатель Т., отправившись с супругой на колхозный рынок за провизией, и не подозревал, чем обернется для его семейства этот визит. Совершив покупки, семейство обнаружило, что его автомобиль бесследно исчез!»
Сергей со свистом втянул воздух сквозь зубы, закурил, желая успокоиться: «Ткач сказала, что это про нас. Надо думать, летчик-испытатель Т. – это Тихонов. Стало быть, угнали этот чертов автомобиль от нашей толкучки. Стоп. Разве заявление было об угоне?»
Он даже на всякий случай пересмотрел бумаги, хотя не прошло получаса, как все было прочитано и усвоено. Нет заявления, только куры и кошка, задавленные этой самой угнанной машиной.
«Так, а знает ли об этом Саныч? Или он, шалунишка, поперся уже работать, на опережение, своим порядком? Мол, придет поручение, а у него уже все готово. Нет, быть не может. Не его метод, да и незачем. Что за дрянь это начирикала?»
Он еще раз перечитал фельетонишко. Поостыв, был вынужден признать: ничего так, бойко накалякано. На голубом глазу излагалось, что случай, оказывается, уже вызвал большой резонанс. И что общественность, – ну надо же, – давно негодует: как так получилось, что наша народная милиция не смогла защитить заслуженного пострадавшего? Как милиционеры допустили столь вопиющее нарушение законности? Разбирая мимоходом различные версии и небрежненько эдак подчеркивая недостаток квалифицированных кадров, неведомый борзописец выдавал напоследок такое, от чего у Сергея дым из ушей повалил:
«Наша милиция просто не справляется со своими обязанностями. Стражам порядка некогда заниматься реальными делами, они тратят свое время на отфутболивание, отписки и бюрократию. В результате страдают и простые люди, и заслуженные личности. Мы призываем граждан быть бдительными, мы можем надеяться лишь на себя…»
«Кто бы ни написал – удивительная гадина. Редкая сволочь. Любопытно было бы узнать…»
Один из упомянутых безруких, неспособных к продуктивной работе, неквалифицированных и просто дрянных милиционеров как раз вернулся.
– Что, прохлаждаешься с чайком да газеткой? Накапай старому другу. На́ вот, на стол тебе. – Иван Саныч выложил на стол леща, размером с добрую сковородку, полбуханки хлеба и вот такенную головку чеснока.
– Мерси. – Акимов, наливая ему чай, подсунул и газетку с дрянной кляузой. – Зря завидуешь. На́ вот, насладись.
– О, фельетончик, – порадовался было Остапчук и нацепил очки.
Всего несколько секунд спустя благодушие его испарилось, сержант стал невообразимо зол, красен, задал тот же вопрос, который вертелся в голове у Акимова, только вслух и нецензурно.
Тут и начальство подтянулось, вернулся и заглянул к ним в кабинет Сорокин:
– И вам всем доброго дня. И о чем же ругань?
– Здравия желаем! А вот. – Остапчук с отвращением сунул руководству в руки газету.
– Интересно, – сказал Сорокин и отобрал у него очки. Пробежав глазом заметку, хмыкнул и спросил:
– Кто-нибудь видел заявление, об угоне автомобиля товарища Т.?
– Никак нет, – доложил Акимов, – я еще раз проверил.
– Чего тогда кипятитесь – совершенно не понимаю. Мало ли какую ахинею публикуют на последней странице центральной прессы.
Капитан Сорокин говорил добродушно, спокойно, глазом не искрил, зубами не скрежетал, и лишь знающий его человек легко мог увидеть, что он в ярости.
– Очевидно же, что произошло недоразумение.
– Недоразумение?! – прищурился Остапчук.
– О клевете говорить еще рано, хотя… Сейчас проясним.
И, прихватив газетку, капитан удалился в свой кабинет к телефону. Дверь прикрыл плотно, что свидетельствовало: разговор будет серьезный, на повышенных тонах, не предназначенный для ушей подчиненных. И короткий – пяти минут не прошло, как Сорокин появился вновь, с челом, разгладившимся и посветлевшим. Заверил:
– Долго ли порядочным людям договориться. Все в порядке, опровержение выйдет в следующем же номере.
– Вот это по-нашему! – восхитился Остапчук, присовокупив, что хорошо бы еще по сусалам за такие дела.
– Ну-ну, развоевался. Злющий ты человек, Иван Саныч. Недопонимания всегда возможны.
Возвращая прихваченные у подчиненного очки, капитан поведал историю появления «шедевра»:
– Видите ли, супруга товарища Тихонова вообразила себя Эренбургом, заодно и врачевателем общественных пороков. По этой причине решила попробовать перо. Обучается, что ли, или только собирается туда, где вот такие публикашки нужны.
– Интересно, в курсе ли муж, – поинтересовался Акимов, вспомнив разговор с Тихоновым.
– Кстати, в самом деле, – Сорокин снова скрылся в кабинете, снова плотно прикрыл дверь, и снова минут пять спустя вышел довольный:
– Докладываю: муж уверяет, что был не в курсе и чрезвычайно извиняется.
– А он в курсе того, что вообще машину угнали? Все-таки он об угоне не заявил, – заметил Акимов.
– Во-во. С чего нам вообще знать, что ее стибрили? – подхватил Остапчук, порывшись в бумагах, нашел нужную: – Вон, заявление от Луганских есть, – нацепил очки, проверил, хлопнул ладонью по листу, – так и есть. Вот тебе подавленные куры, а вот и кошка. Я ж говорю: до людей недолго, засекай время.
– Типун тебе на язык, – пожелал Акимов.
Остапчук поднял палец:
– Суеверие – грех смертный, особенно для коммуниста! Нам важнее то, что заявления об угоне нет, а о наезде на домашний скот – есть. Стало быть, на месте полковничья «Победа», и нечего темнить! И, кстати, я только с толкучки, там по рядам никаких разговоров не ведется… – Тут он как бы спохватился и замолчал, делая вид, что складывает бумажки как можно ровнее.
– Сказать по правде, я тоже не до конца понял, к чему весь этот бал-маскарад, – признался Сорокин, наливая
