Эллис Питерс - Страсти по мощам
Слышавшие это преисполнились трепета перед лицом столь возвышенной добродетели. Все, кроме брата Кадфаэля. Тот давно уж был не склонен приходить в восторг при виде непомерной людской гордыни, да и голова его была занята другим, хотя то, о чем он думал, и было связано с Колумбанусом.
Глава десятая
Брат Колумбанус вошел в темную часовенку, деревянные стены которой источали густой аромат столетий, и прикрыл за собой дверь, но запирать не стал. Свечи в тот вечер зажжены не были, и на алтаре горела лишь маленькая масляная лампадка с плавающим фитилем. Ровный неколеблющийся огонек слегка рассеивал мрак вблизи алтаря. Чуть поодаль царила непроглядная тьма. Рака с мощами святой Уинифред стояла на козлах перед алтарем, ее смутные очертания проступали из темноты. То и дело на инкрустированной серебром поверхности вспыхивали искорки отраженного света.
В часовне имелся и второй выход, дверь из крохотной ризницы выходила на маленькое крылечко, однако даже слабое дуновение ветерка не тревожило неподвижного язычка пламени. Никто и ничто — ни Божия тварь, ни бесплотный дух не нарушали тишины и покоя.
Брат Колумбанус быстро, как будто походя, склонился перед алтарем. Все равно видеть его здесь никто не мог — он пришел один, и ни в лесу, ни на кладбище не встретил ни души. Молодой монах отставил в сторону один из аналоев, а другой установил посередине часовни, напротив раки. Вдали от людских глаз Колумбанус действовал практичнее и сдержаннее, чем когда был на виду, однако он не собирался отступать от ритуала. Раз уж положено простоять всю ночь на коленях — так тому и быть, но не стоит при этом чрезмерно усердствовать. Благочестивый пыл будет куда уместнее утром, на церемонии вынесения мощей святой Уинифред, которым предстоял долгий путь в Шрусбери.
Молитвенная скамеечка показалась Колумбанусу жестковатой, и он подоткнул под колени складки подола рясы. Устроившись поудобнее, монах сложил на аналое руки в широких рукавах рясы и опустил на них голову. От утонувших во мраке бревенчатых стен тянуло теплом. Теперь, когда Колумбанус не видел ни слабого язычка пламени, ни отблесков света на поверхности раки, на него одна за другой стали накатываться убаюкивающие волны желанной дремоты, пока одна из них не захлестнула его с головой. Монах уснул.
Забывшись, он не ощущал течения времени, однако прошло уже более трех часов и близилась полночь, когда Колумбануса посетил странный сон, навязчивый и тревожный. Женский голос взывал к нему, негромко, но явственно: «Колумбанус… Колумбанус… Колумбанус»… — снова и снова, с безжалостным и неистощимым терпением. И даже во сне монах почувствовал, что этот голос готов призывать его вечно, ибо имеет в запасе вечность, тогда как в его распоряжении остался всего лишь миг, чтобы пробудиться и избавиться от этого гнетущего зова.
Он встрепенулся и напряженно замер, настороженно прислушиваясь и растерянно всматриваясь во тьму. На первый взгляд, все вокруг него было таким же, как и прежде, — конус света, обступивший его полумрак и темнеющая перед алтарем рака. Только вот темнота еще больше скрадывала ее очертания. Фитиль продолжал гореть ровно, но теперь рака заслоняла огонек больше чем наполовину.
Колумбанус подумал было, что забыл проверить масло в лампаде, но тут же вспомнил, что, когда уходил из часовни после похорон Ризиарта — всего несколько часов назад, — она была полна.
Казалось, что, пробудившись, он не сразу обрел способность слышать, ибо только сейчас до него дошло, что преследовавший его кошмар перешел из сна в явь. У Колумбануса мороз пробежал по коже. Нет, ему не померещилось. Тот же голос, очень спокойный, очень тихий, не громче шепота, но отчетливый, одновременно и близкий, и бесконечно далекий, настойчиво повторял: «Колумбанус… Колумбанус… Колумбанус, что ты наделал?»
Не веря своим ушам, монах в смятении воззрился на раку, окруженную ореолом призрачного света, — голос исходил оттуда.
— Колумбанус, Колумбанус, неверный слуга мой, преступающий мою волю и убивающий моих защитников, что скажешь ты в свое оправдание мне, Уинифред? Или ты думаешь, что сможешь и меня обмануть, как обманываешь своего приора и братьев?
Леденящие кровь слова доносились со стороны темнеющей апсиды алтаря, странным эхом отражаясь от утонувших во мраке стен часовни. Голос звучал размеренно и бесстрастно.
— Ты, возгласивший себя моим почитателем, вознамерился провести меня, подобно гнусному Крэдоку. И ты надеешься избегнуть его участи ? Никогда не желала я покидать место своего упокоения в Гвитерине! Кто мог сказать тебе иное, если не твое дьявольское тщеславие? Я возложила руку на доброго человека и повелела ему быть моим поборником, и вот сегодня он был погребен здесь, он, принявший мученическую смерть за меня. Но небеса видят все, и тебе не укрыть свой грех. Почему, — вопросил голос, исполненный холодного, грозного спокойствия, — ты убил слугу моего, Ризиарта?
Колумбанус попытался подняться с колен, но, казалось, они были прибиты гвоздями к молитвенной скамеечке. Он попытался что-то сказать, но язык не повиновался ему, и у него вырвался лишь невнятный хрип. Страх лишил его дара речи. Ее не могло быть здесь, здесь никого не было! Но святые являются, где пожелают и кому пожелают, и гнев их ужасен. Колумбанус вцепился в аналой, но онемевшие холодные пальцы ничего не чувствовали. В горле пересохло, и он не мог выдавить ни слова.
— У тебя осталась только одна надежда — покаяние. Колумбанус, убийца, говори! Сознавайся!
— Нет! — торопливо вскричал потрясенный Колумбанус. — Нет, я его и пальцем не тронул! Святая дева, весь тот день я провел в твоей часовне, как же я мог причинить ему зло? Воистину, я грешен перед тобой, я нарушил свой долг, я уснул… Я признаю это! Но только это — в гибели Ризиарта я не повинен…
— Низкий лжец, — выдохнул голос, в котором послышались нотки гнева, — спал не ты. Кто принес вино? Кто подмешал в это вино зелье и вынудил тем согрешить невиновного? Спал не ты, а Жером. Ты же прокрался в лес, подстерег там Ризиарта и сразил его.
— Нет… нет, клянусь тебе, нет! — Дрожащий, покрывшийся холодным потом Колумбанус попытался опереться на аналой, он хотел подняться с колен и бежать, но силы изменили ему. Да и можно ли убежать от той, что пребывает повсюду и видит все? Ибо ни один смертный не мог знать того, что было ведомо ей.
— Нет, все было не так! Это ошибка! Я спал здесь, когда за нами пришел посыльный отца Хью. Жером разбудил меня… Посыльный может поручиться…
— Посыльный не переступал порога часовни. Брат Жером, которого ты опоил, уже пробудился и вышел ему навстречу. А ты — ты притворился и солгал, как притворяешься и лжешь сейчас. Кто принес маковый отвар? Кто, как не ты, знал о его действии? Ты прикинулся, будто спал, и лгал, лгал даже во время своего покаяния, а Жером, слабый духом и испорченный, подобно тебе самому, поддался на искушение и обрадовался тому, что ты не обвинил его в небрежении. Несчастный и не догадывался, что тем самым ты наводишь на него подозрение в худшем, в своем гнусном преступлении — подлом убийстве. Он не знал, что ты лжешь, и не мог обвинить тебя в этом. Но мне все известно, и я тебя обвиняю! И если ты посмеешь еще хоть раз осквернить мой слух ложью, тебя постигнет такое возмездие, какое стало уделом нечестивого Крэдока.
— Нет! — вскричал Колумбанус и закрыл лицо руками, будто ослепленный молнией. — Нет, пощади меня. Я не лгу! Благословенная дева, я верно служил тебе… Я всего лишь желал исполнить твою волю… Мне ничего не известно об убийстве. Я не причинял зла Ризиарту. Я не давал никакого зелья Жерому.
— Жалкий глупец! — возвысился голос. — Неужто ты думаешь, что сможешь обмануть меня? Тогда скажи — что это?
Что-то промелькнуло в воздухе серебристой вспышкой и, упав на пол перед аналоем, со звоном разлетелось вдребезги, осыпав колени Колумбануса крохотными осколками стекла и окропив его рясу множеством мелких и липких капель. В тот же миг огонек лампады потух и в часовне воцарился непроглядный мрак.
Трясущийся от страха Колумбанус повалился на четвереньки и пополз по земляному полу. Острые осколки впивались ему в ладони и ранили до крови. Всхлипнув, он поднес руку к лицу, и в нос ему ударил дурманящий запах макового отвара. Колумбанус понял, что пол усыпан осколками сосуда с успокоительным снадобьем, того самого, что был запрятан в его суме, оставшейся в доме Кэдваллона.
Прошло около минуты, и глаза его стали привыкать к темноте. За ракой и алтарем находилось узенькое окошко, за которым чернело безлунное, усеянное звездами небо. Их слабый, мерцающий свет проникал в часовню. Из мрака вновь выступили смутные очертания предметов, и страх с новой силой обуял Колумбануса. Между ним и ракой маячила неподвижная тень.
Напряженно вглядываясь, Колумбанус увидел, что это фигура женщины. Свет из алтарного окошка падал ей на голову и плечи, ниже все тонуло во мраке. Он не заметил и не услышал, как она появилась, — просто возникла из небытия, пока он елозил по усыпанному стеклом полу и стонал от боли. Стройная, неподвижная женская фигура, укутанная в белое с головы до пят — святая Уинифред, облаченная в саван, истлевший много веков назад. Голова и лицо святой были скрыты под тонкой вуалью, а вытянутая рука указывала на перепуганного монаха.
