Кэролайн Роу - Успокоительное для грешника
— Папа, это моя правая рука.
— Знаю, дорогая моя. Если только у тебя в последнее время не вырос еще один большой палец, — сухо сказал Исаак. — Начинаю опускать к тебе кусок ствола.
— Помочь тебе?
— Не нужно, — ответил ее отец. — Сосредоточься на том, чтобы оставаться на месте.
Ракель почувствовала, как грубый предмет коснулся ее руки, затем бедра. Опускаясь, он раскачивался, ударяясь о ее ноги, потом ударил по лодыжке и лег на землю рядом с ней.
— Ну, вот, — сказал Исаак. — Я выпущу пояс, посмотрим, надежно ли лежит эта деревяшка. Выпускаю.
Кусок ствола замер на миг у ступней девушки, а потом, словно взбодренный кратким отдыхом, качнулся и покатился, подпрыгивая, вниз по склону.
— Ну и хорошо, — проговорил Исаак дрожащим голосом. — Там, где ты стоишь, земля ненадежна.
— Папа, — решительно сказала Ракель, в голосе ее было гораздо меньше страха, чем она ощущала, — ничего страшного. Нужно только быть терпеливыми. Подождем восхода луны, тогда я смогу видеть. Наверняка есть какой-то легкий путь наверх, только мне его не видно.
— Дорогая моя, в небе будет тонкий серпик луны. Полагаю, его сильно заслонят эти деревья.
— Тогда будем ждать рассвета. Июньские ночи короткие; я смогу дождаться. Когда рассветет, появятся люди и помогут нам.
— Ракель, дорогая моя, думаю, это будет труднее, чем ты себе представляешь.
— Нет, папа. Я знаю, что это будет трудно, — сказала девушка. — Но мне это по силам.
— Дай мне подумать об этом, — сказал ее отец.
Капитан с епископом сидели в приемной дворца на первом этаже, рядом с ними находились сержант, Бернат, писец, небольшая группа младших писцов записывали наскоро собранные сведения. Город был уже давно закрыт, чтобы ограничить поиски. Обо всех, про кого было известно, что они вышли из города, так или иначе были получены сведения. Тех, кто жил за городской стеной, привели в город, и они сидели, недовольно ворча.
— Удалось тебе отрезвить привратника с юго-восточных ворот? — отрывисто спросил капитан.
— До некоторой степени, — сдержанно ответил сержант. — Хотите его видеть? Я уже пытался допросить его.
— Что он сказал?
— Прежде всего, что кто-то — теперь он не помнит, кто — дал ему большой бурдюк вина.
— С какой стати? — спросил епископ. — У того человека был повод для такой щедрости?
— Нет, Ваше Преосвященство, не было, — ответил сержант. — Привратник приписал это дружеским чувствам.
— Приведите его сюда.
— Возможно, Ваше Преосвященство предпочтет пойти к нему, — тактично предложил сержант. — Не стоит допускать его во дворец.
— Он в таком скверном виде? Тогда мы спустимся к нему.
Даниель медленно поднимался по склону холма, нащупывая дорогу, потом остановился. Где-то впереди послышалось, как люди — или один человек — продирается сквозь подлесок. С дурным предчувствием он направился к темной массе деревьев.
Как ни трудно было идти по травянистому, усеянному камнями склону, лес в безлунную ночь оказался гораздо хуже. Маленькие камни словно бы выныривали невесть откуда и ранили его щиколотки; при каждом втором шаге его нога соскальзывала под упавшую ветвь, и он чуть не падал. Он с сожалением подумал, что создаваемый шум оповестит всех в радиусе нескольких миль о его присутствии.
Больно споткнувшись об острый камень, Даниель остановился, снял с пояса фонарь и поставил на землю перед собой. Опустил узел, который нес, и достал из него кремень и кресало. Едва фонарь загорелся, как звук позади заставил его обернуться. Даниель распрямился, подняв фонарь высоко перед собой, и в свете его увидел грубые черты лица рослого, широкоплечего мужчину.
— Привет, — сказал Даниель, исходя из того, что у этого человека не обязательно враждебные намерения.
Незнакомец занес руку и быстро сделал широкий шаг к нему. В какую-то долю секунды Даниель осознал опасность и вышел из оцепенения, и тут увидел зловещую черную тень сбоку от нападавшего, казалось, она набрасывается на них обоих.
И тут весь мир потемнел.
В ночной тишине лес и луговина постоянно оглашались какими-то звуками. В сухих листьях шуршали маленькие животные; вдали слышались легкие шаги по траве, уже настолько высохшей, что она похрустывала под ногами.
Внезапно между окружавшими их холмами раскатился какой-то грохот. За ним последовала целая серия ударов и крик испуганного животного.
— Папа, — спросила Ракель с колотящимся сердцем. — Что это?
— Шшш, — произнес ее отец.
У девушки перехватило дыхание, и она стала судорожно ловить ртом воздух.
— Наверное, лиса схватила зайца, — сказал Исаак. — И столкнула с места камень, который покатился вниз по склону.
— И только?
— Не беспокойся. Ночью звуки всегда кажутся громче.
— Папа, — сказала девушка после очередного долгого молчания, — не смог бы ты найти фонарь? Он у меня в узле.
— Попробую, — ответил он. — Вот зажечь его может оказаться более сложным делом.
— Понятно.
— Ты испугалась?
— Нет, папа, — ответила Ракель. — Дело не в этом. Но, кажется, моя ступня скользит вниз. Можешь поискать фонарь?
— Я пытаюсь найти его.
— Побыстрее, папа, — сказала она испуганным голосом. — Пожалуйста.
— Никак не могу найти его, — сказал Исаак. Девушка услышала негромкий стук. — Подними руку.
Ракель снова вытянула руку вверх. На сей раз вызванное этим движением легкое изменение баланса привело к тому, что земля под ногой слегка, но пугающе осыпалась. Потом что-то коснулось ее руки; она впервые подняла глаза и поняла две вещи. Глаза ее, уже привыкшие к окружающей тьме, видели предметы в менее густой темноте наверху, и одним из этих предметов был обнадеживающий толстый посох ее отца.
— Ухватись за посох, — сказал Исаак. — Я держу другой конец.
Девушка ухватилась за него — гладкий, хорошо выделанный, прекрасно ей знакомый — и невольно всхлипнула от облегчения.
— Ухватилась.
— Так легче?
— Да, папа, — ответила она и осознала, что по ее щекам текут слезы, но не осмелилась ни изменить положение, ни выпустить посох, чтобы утереть их. У нее не было силы и ловкости ярмарочных акробатов, чтобы подтянуться наверх. Отец и дочь, казалось, были обречены оставаться в таком положении, пока ее руки — и так уже уставшие — не разожмутся.
Привратник лежал на куче соломы неподалеку от казармы охранников, в епископской тюрьме. Он спал, похрапывая, мокрый от неоднократных попыток отрезвить его, в обильной рвоте. Зрелище было отталкивающим.
— Большую часть вина он выблевал, — философски сказал один из стражников. — Теперь его будет легче разбудить. Если б я знал, что Ваше Преосвященство придет сюда, то занялся бы им снова.
И со спокойствием человека, который делает это не впервые, он взял ведро холодной воды и пошел к уже мокрому привратнику.
— Проснись, болван! — крикнул он и вылил воду на голову лежавшему.
Это подействовало.
— Кончай, — сказал, садясь, привратник. Вытер ладонью лицо и огляделся. — Дай чего-нибудь выпить, а?
Стражник протянул ему чашу с водой.
— Пей.
— Вода! — пробормотал привратник, отпив глоток и выплюнув ее.
— Пей, пьяный обормот, и возьми себя в руки. Его Преосвященство хочет говорить с тобой.
— Его Преосвященство! Боже всемогущий, — произнес привратник.
— Нет, — мягко сказал Беренгер. — Всего-навсего епископ Жироны.
Потребовалось много времени и гораздо больше терпения, чтобы добиться от привратника какого-то внятного ответа. Наконец он поднял взгляд.
— Врач. Помню. Он вышел вместе с учеником.
— Когда?
Привратник начал петь, потом схватился за голову и застонал.
— Отвечай, — потребовал капитан, — пока не получил еще одной причины для стонов. Когда врач выходил в ворота?
— Я ничего не сделал.
— Когда он выходил?
— После заката. Я открыл ему дверь, и он… — На лице привратника появилось хитрое выражение. — Он поблагодарил меня и дал денег.
— Ты уверен, что с ним был его ученик? — спросил капитан.
— Кто же еще? — ответил привратник. — Кто же еще, — запел он, — кто же еще…
И, повалясь набок в солому, захрапел.
Какое-то время тюрьма Юсуфа была погружена в темноту. Мальчик осматривал — всякий раз, когда внизу было достаточно движения, чтобы заглушить шум, который он мог произвести — каждый ее дюйм. У людей внизу была свеча; чуть приподняв крышку люка, он смог оценить расстояние до пола — высоко, но спрыгнуть можно. Нужно только дождаться, когда они заснут, оптимистично подумал он, потом я спрыгну и убегу.
И Юсуф ждал. Время от времени погружался в дремоту и, вздрогнув, просыпался от малейшего шума внизу.
