Марк Миллз - Офицер по вопросам информации

Как можно это забыть? Немцы обрушили на поврежденный крейсер все, что у них было. День за днем прилетали «Штуки», чтобы покончить с ним, воронками был испещрен весь док. Ют корабля стали называть «альпинарий», и, когда он под покровом темноты выскользнул в направлении Гибралтара, в нем торчало более двух тысяч деревянных затычек для пробоин от шрапнели. Судно недаром заработало свое прозвище — корабль Королевских ВМС «Дикобраз».

— Однажды утром я был там во время воздушного налета. Такого бедлама еще не видел, и в самый критический момент команда корабля запела. Господи, они пели, чтобы поддержать боевой дух артиллеристов! Парни, я вас не понимаю, в самом деле не понимаю.

— Так, но почему тебя взяли на эту работу?

— Я сам напросился.

— Не жалеешь? — поинтересовался Макс, слегка улыбнувшись.

— Она разогрелась больше, чем я ожидал, оглянись, черт возьми… — Он раскинул руки. — Сущий ад, не правда ли?

Действительно, жаровня сильно разогрелась, и Эллиот поспешил бросить рыбины на нее.

Когда он вернулся, Макс спросил:

— Почему Мальта?

— Потому что мы делаем здесь историю.

— Разве того, что было, уже недостаточно.

— Здесь произойдет самое важное. От того, что здесь случится, зависит перелом в войне.

— Ты разговаривал с Хьюго.

— Хьюго романтик, но он, случается, бывает прав. Однажды Мальта уже спасла Европу, и, возможно, спасает ее снова. Ты этого не знаешь, но пару дней назад капитулировал перед японцами Мандалай. Бирма потеряна, и они движутся на Индию через Цейлон. Если Египет сдастся Роммелю, ничто не помешает соединению сил противника. Они поделят мир и наложат лапы на ближневосточную нефть. Если это случится, я знаю, на кого делать ставку. Египту надо держаться до конца, а тем, где мы находимся, этим крохотным островом посреди бездны, так легко пренебречь.

— Ты называешь это пренебрежением? В прошедшее время бог знает сколько месяцев немцы сбрасывали на нас каждый день столько же тонн бомб, сколько на Ковентри.

— Фельдмаршал Кессельринг далеко не глуп, — согласился Эллиот. — Он понимает значение Мальты. Но пользуется ли он благосклонностью Гитлера? В конце концов, это все решает.

— Ничто из этого не будет иметь значение, если они совершат вторжение.

— Они не собираются этого делать.

— Рад, что ты меня утешил, — сказал Макс с сарказмом.

— Я сказал то, что имел в виду. Вторжения не будет.

— Не будет?

— Оно отсрочено. И этого достаточно. Раз здесь появились новые истребители «спитфайры», с вторжением покончено. У них был шанс, но, похоже, Гитлер снова совершил ошибку. Ему следовало вторгаться два года назад, в июле 1940 года. Тогда был благоприятный момент, но он упустил его. На этот раз его ошибкой стало то, что он послушал Роммеля. Тот полагает, что доберется до Каира, с захватом Мальты или без нее. Но Роммель не управленец, он тактик, и неплохой тактик, хотя бы потому, что он не ортодокс и, следовательно, с трудом предается мелочам. Заняться проблемами тыла, такими как обеспечение коммуникаций снабжения, ниже его достоинства. Все это дело хозяйственников. Он считает само собой разумеющимся, что достигнет поставленной цели, и сейчас это ему удается. Но если мы достигнем превосходства в воздухе над островом, тогда бомбардировщики «веллингтоны» и «бленхеймы» снова начнут вылеты из Луки, и он почувствует, как бывает, когда клюнет жареный петух. Может, он и возьмет Тобрук — шансы, по-моему, у него есть для этого, — но Каир — это слишком далеко.

— Мне следует знать что-либо еще, раз ты заговорил об этом?

Макс задал вопрос в шутку.

— Зависит от того, можешь ты хранить тайну или нет, — ответил Эллиот, закуривая сигарету. — Должны заменить губернатора.

— Добби?

— Впечатляющее событие — офицер разведки знает имя главнокомандующего.

Макс в самом деле был удивлен. Добби отнюдь не был предметом мебели, он воплощал саму Мальту.

— Почему?

— Потерял доверие своего начальства, и на него начали стучать. Лично я не одобряю вашу командную структуру. Сплошной кавардак. У вас губернатор подотчетен министру по делам колоний, военному ведомству и командиру соединения, который не может координировать оборонительные действия, потому что командующие ВМС и ВВС подчинены напрямую главнокомандующему в Каире.

— Когда ты пришел к такому выводу?

— Так оно и есть, и Добби стал жертвой неразберихи. На твоем месте я разыгрывал бы больного, если в этом есть хоть крупица правды. Или, лучше, заняться сочинением своей пьесы. Замена произойдет скоро, в любой день.

— Уйти посреди всего этого?

— Нет смысла болтаться зря, раз решение уже принято. Спасибо за все, приятель, и прощай.

— Кто его заменит?

Эллиот улыбнулся:

— Ты ведь не рассчитываешь, что я буду подавать тебе все на тарелочке с голубой каемочкой, не так ли?

— Не рассчитываю, хотя не отказался бы от порции рыбы, пока она не сгорела.

Они ели рыбу с салатом из помидоров. Он был так вкусен, что внезапно возник вопрос, почему помидоры отнесены к овощам, а не фруктам.

— Я все говорю и говорю, — заметил Эллиот. — Пора перейти к более приятному занятию.

— Ты действительно думаешь, что я могу соответствовать тому, что сейчас слышал?

— Я говорил о тебе. Расскажи мне что-нибудь о Максе Чедвике, чего я не знаю.

— Ты многого не знаешь.

— Ты уверен? Я читал твое досье.

— На меня есть досье?

— Ты ведь офицер разведки на ключевом участке театра войны. Как же иначе? Я даже знаю имя твоего заведующего пансионом при школе в «Веллингтоне».

— Этого старого пердуна?

Эллиот рассмеялся:

— Эта подробность в досье не вошла.

Впрочем, досье было довольно подробным. Очевидно, Макс характеризовался в нем как «выходец из хорошей семьи».

— Положим, это чушь с самого начала, — возразил он. — Мой прадед нажил много денег, отправляя на смерть шахтеров. Его сын был пьяница, грубиян и двоеженец, который не занимался честным трудом ни разу в жизни.

— Двоеженец?

— Ну, формально, может, и нет, но у него была другая женщина с детьми.

— А его сын?

— Мой отец? Он является доказательством того, что яблоко от яблони не всегда недалеко падает.

— Сильно сказано, — усмехнулся Эллиот. — Причем человеком, который тоже грубил отцу.

Эллиот знал, что мать Макса умерла, когда тот был ребенком. Он не знал только, что умерла она во время родов, давших жизнь Максу.

— Здесь ты кое-что не знаешь обо мне.

— Не важно. Мне хотелось бы услышать что-нибудь от тебя лично.

Макс думал об этом. Он рассказал Эллиоту о письме, написанном ему матерью.

Для женщин, подобных его матери, чьи узкие бедра не давали гарантии благополучного рождения ребенка, такая практика была обычной. Врач предупредил ее о том, что роды будут трудными, что она должна сделать выбор между ребенком и собственной жизнью. Она выбрала Макса и прожила еще достаточно, чтобы подержать его на руках, прежде чем кровотечение сделало свое дело. Иногда он видел себя распростертым на ее груди. Потуги измучили ее, она медленно впадала в забытье. Очевидно, так происходило в действительности. Так рассказывал ему о ней отец.

Отец не говорил о письме, которое мать написала ему, еще не родившемуся младенцу, пока Максу не исполнилось шестнадцать лет. Впрочем, он обнаружил дожидавшееся своего времени письмо в ящике письменного стола отца задолго до этого. Этот письменный стол всегда притягивал его инкрустированным перламутровым орнаментом, выдвижными ящиками и отделениями, забитыми вещами из мира взрослых. Для мальчишки это была пещера Аладдина, и, когда позволяла обстановка, он приходил порыться в столе.

Он обнаружил письмо среди другой корреспонденции, хранившейся в кожаном портфеле. Оно не было запечатано, и вначале он не вполне сознавал, что читает. Вскоре, когда его определили в школу-пансионат близ Оксфорда, он захватил письмо с собой, как средство против одиночества. Это сработало. Голос его матери, отделенный от тела, запечатленный в ее отчетливом почерке, с рядом петлеобразных букв, притуплял чувство одиночества. Она была рядом, наблюдая за ним.

Это было длинное письмо. Она рассказала историю своей жизни от детства, проведенного на природе близ Версаля, до забавной встречи с его отцом в вестибюле апартаментов в Париже. Она не без труда призналась, что он (хотя она пользовалась нейтральным обращением «ты») был плодом прекрасного и страстного любовного романа. Закончила письмо фразой на французском языке, которую он не понимал.

Будь его учитель французского языка каким-нибудь скрипучим старцем в твидовом пиджаке, он, вероятно, не стал бы просить его перевести эту фразу. Мадемуазель же Лекфор, известная как Люсинда, предполагала иной выбор. Она была молода и хороша собой, все мальчишки были чуть влюблены в нее. Макс переписал французскую фразу на листок бумаги и показал ей после занятий.