Марк Миллз - Дикий сад

Марк Миллз

Дикий сад

Август 1958-го

Позднее, когда все закончилось, он мысленно вернулся к тому солнечному майскому дню в Кембридже, где все и началось, и спросил себя, как поступил бы, зная то, что знает теперь.

Вопрос был не из легких.

Он едва узнавал себя в беззаботном молодом человеке, катившем на велосипеде с пляшущей в багажной корзине бутылкой вина по бегущей вдоль реки, изрытой выбоинами тропинке.

И как ни старался, он не мог проникнуть в голову этого незнакомца, понять логику его мыслей, не говоря уже о том, чтобы предсказать с уверенностью реакцию на известие о том, что впереди, едва ли не за следующим поворотом, его поджидает убийство.

Глава 1

Он прославился, главным образом, из-за кабачков.

Именно это обстоятельство привлекло к нему внимание и настороженно-опасливый интерес со стороны почтенных местных дам, членов Королевского общества садоводов, которые до его появления на сцене вполне мирно и счастливо соперничали между собой за самую почетную и желанную награду по классу овощей на устраиваемой ими ежегодной выставке.

В тот год, когда он унес домой свой первый приз, миссис Мид и ее товарки — я хорошо это помню — сбились в кучку под навесом, словно коровы перед надвигающейся бурей. Помню и то, как викарий, выглядевший несколько растрепанным после чересчур пылкого знакомства с представленными образцами сидра, вынес вердикт в категории кабачков. С выражением едва ли не сладострастного наслаждения преподобный объявил представленный мистером Атертоном чудовищный образец «определенно располневшим» (чем лишь усилил мои собственные подозрения).

Мистер Атертон, высокий, сухощавый, немного сутулящийся под бременем своих семидесяти с чем-то лет, вышел к подиуму самостоятельно, не опираясь даже на палку. Приняв с благодарностью сертификат (и прилагавшуюся к нему бутылочку с ликером «Элдерфлоуэр кордиал»), он вернулся на место. В тот теплый ветреный день я сидел рядом с ним. Парусиновая крыша трещала, как парус; викарий сбивчиво и прочувствованно поздравлял и превозносил всех собравшихся, представивших бисквиты «Виктория спондж». В какой-то момент мистер Атертон слегка наклонился ко мне. Глаза его лукаво блеснули.

— Как думаешь, они простят меня когда-нибудь? — тихонько спросил он.

Я точно знал, кого он имеет в виду.

— Вот уж сомневаюсь. Очень сомневаюсь.

То были первые слова, которыми мы обменялись, хотя его улыбку мне случалось ловить и раньше. Еще в начале лета я как-то заметил, что он с интересом наблюдает за мной из-под надвинутой на глаза панамы. Тогда Атертон сидел на стуле у самого края крикетной площадки, на которой меня только что в пух и прах, три раза подряд и не особенно стараясь, разделал какой-то здоровяк из Дроксфорда. То поражение подвело черту под моим очередным бесславным выступлением на Хэмблдоне XI.

Адам перевернул страницу с тем, чтобы продолжить чтение. Но страница была чистая.

— Это все? — спросил он.

— Похоже на то, — ответила Глория. — Что думаешь?

— Хорошо.

— Хорошо? «Хорошо» — это то же, что и «мило». Так матери говорят о непослушных детишках. Или когда хотят от них отделаться. Ну же, Адам, речь ведь идет о моем романе.

Он решил не упоминать о явно чрезмерном использовании запятых.

— Очень хорошо. Отлично.

Глория надула губки, изображая осторожную готовность простить, и прильнула к нему. Под натянувшимся лифом ситцевого летнего платья проступили тугие округлости грудей.

— Это же только начало, но уже интригующее, правда?

— Интригующее. Да. Такое… загадочное. И кто этот мистер Атертон с располневшими кабачками?

— Ага! — торжествующе воскликнула Глория. — Видишь? Первая страница, а ты уже задаешь вопросы. Это хорошо.

Он вскинул бровь, отметив ее выбор наречия, но она, похоже, ничего не заметила.

— А ты сам как думаешь? Кто он? Или, точнее, что он собой представляет?

Но расшевелить его не получалось. Не помогало и вино; нагревшееся на жаре, оно оставляло во рту неприятный привкус. Над открытым горлышком потерянно жужжала оса.

— Не знаю. Правда, не знаю.

Глория махнула рукой, отгоняя осу, и подлила в стакан вина. Потом, словно вспомнив, плеснула и Адаму.

— Атертон — германский шпион!

— Германский шпион?

— Вот именно. Действие происходит в начале войны, в 1940-м, и в то время как в небе над скромной деревушкой в Хэмпшире бушует Битва за Англию, на земле вот-вот развернется другое сражение. Как вверху…

— …так и внизу.

Неужели они и впрямь цитировали друг другу Гермеса Трисмегиста?

— Думаю, Кент, — сказал Адам.

— Кент?

— Битва за Англию — это Кент и немножко Суссекс, но не Хэмпшир.

Такого подвоха Глория никак не ожидала — новость стала для нее настоящим ударом.

— Ну, может быть… не знаю… может быть, какие-то самолеты отклонились от курса… сбились с пути…

Адам скептически промолчал.

— Черт, — проворчала Глория. — А я так хотела написать про воздушный бой.

— Так перенеси место действия в Кент.

— Нет. Все должно происходить в Хэмпшире.

— Почему? — спросил он и уже в следующую секунду пожалел, что задал вопрос.

— Потому что все связано с секретной базой подводных лодок в Портсмутской бухте.

Неужели все закончилось этим? Неужели после двух лет изучения английской литературы, после Беовульфа и Чосера, сэра Гевейна и Зеленого рыцаря, она пришла к этому — к секретной базе подводных лодок в Портсмутской бухте?

— Что такое? — настороженно, возможно заподозрив еще один подвох, спросила Глория.

— Ничего, просто задумался, — соврал Адам. — Твой главный герой, от лица которого идет рассказ, он ведь мужчина. Да женщина и не стала бы играть в крикет за деревенскую команду.

— И что с того?

— Это ведь своего рода вызов — вести повествование от имени мужчины.

— Думаешь, не потяну?

— Я этого не сказал.

— Четыре брата. — Глория выставила три пальца. — И ты ведь не первый парень, с которым я встречаюсь.

Это было правдой, о чем она не забывала время от времени напоминать, вколачивая неприятные детали, как гвозди, по самую шляпку. Впрочем, сейчас Глории было не до этого — уж слишком разозлилась.

Она сердито выплеснула остатки вина на высокую траву и не совсем уверенно поднялась:

— Я ухожу.

— Не надо. — Адам поймал ее за руку. — Останься.

— Тебе же не нравится.

— Неправда.

— Я знаю, что ты думаешь.

— Ошибаешься. За то, что я думаю, меня могут отправить за решетку.

То была грубая игра, но он знал ее слабость, знал, как льстят ей такого рода откровения. Да и разве не для этого они сбежали с лекций на эту лужайку?

— Извини, — продолжал Адам, ухватившись, как за спасательный круг, за ее слабую улыбку. — Наверное, я просто завидую.

— Завидуешь?

— Знаю, что у меня бы так не получилось. Начало отличное. Честно. Меня сразу захватило. Подвыпивший викарий — классный штрих.

— Он тебе понравился?

— Очень.

Глория позволила усадить ее на одеяло, расстеленное в низине, подальше от любопытных взглядов, под защитой густого ивняка.

Его пальцы проложили путь по внутренней стороне белого бедра, ощущая теплую и упругую, как свежее тесто, плоть.

Она наклонилась и поцеловала его, раздвинув язычком губы.

Он почувствовал запах дешевого белого вина и ощутил возбуждение. Рука переместилась к грудям, пальцы захватили и легонько, как ей нравилось, сжали сосок.

Ласки в обмен на лесть. Неужели все на самом деле так просто?

Он не дал мыслям воли, чувствуя себя виноватым из-за того, что отвлекается от дела.

Впрочем, волнения оказались напрасными.

— Знаешь… — Глория отпрянула и перевела дух. — Я все-таки оставлю Хэмпшир. И к черту Битву за Англию.

В замочной скважине, когда Адам вернулся в колледж, его ждала записка. Гадать не пришлось — руку он узнал с первого взгляда. Тот же самый, едва разборчивый почерк каждую неделю украшал его эссе.

«Дорогой мистер Стрикленд!

Простите, что нарушаю Ваш напряженный деловой график, но мне бы хотелось обсудить вопрос, имеющий отношение к Вашей курсовой.

Предлагаю встретиться в 5 часов в моем кабинете на факультете. (На случай, если забыли, это большое кирпичное здание в конце Трампингтон-стрит.)

С наилучшими пожеланиями,

Адам бросил взгляд на часы — на то, чтобы пересечь город, у него оставалось пятнадцать минут. С душем придется подождать.

Профессор Леонард был своего рода институтом не только в рамках факультета, но и всего университета. Давно перешагнувший семидесятилетний рубеж, он резко отличался от своих коллег-сверстников, вылезавших из сумрачных учебных корпусов, как могло показаться, только в перерыве на ланч и лишь для того, чтобы протащиться в протертых чуть ли не до дыр мантиях от учебного корпуса до столовой по ухоженной бархатистой лужайке, топтать священный дерн, что было их привилегией. Немногие знали, что такое делали (или когда-либо сделали) эти старички, что оправдывало бы полученную ими синекуру — преподавательскую должность в колледже. Некоторым, казалось, вполне хватало одной написанной книги, любой, пусть даже ценность ее давным-давно упала, а значение сильно потускнело. Так или иначе, по тем или иным причинам они как бы уплатили по счетам, и взамен колледжи предлагали им тихую жизнь, не обремененную какой-либо ответственностью.