Фрэнк Толлис - Смертельная игра
— Вы при этом не присутствовали?
— Нет, я к тому времени уже уехал из дома. Вызвали семейного врача, и он посоветовал показать Амелию специалисту. Беатриса решила, для всех будет лучше, если Амелию положат в больницу. Девочка очень плохо выглядела, к тому же жена беспокоилась о детях. Беатриса не хотела, чтобы они видели Амелию такой… нездоровой.
— Родителям мисс Лидгейт сообщили?
— Конечно, я сразу послал телеграмму. Они спросили, нужно ли им приехать, но я заверил их, что в этом нет необходимости. Я объяснил, что здесь, в Вене, находятся лучшие специалисты в области лечения нервных расстройств. Не так ли, герр доктор?
Либерман принял этот хитроумный комплимент с натянутой улыбкой. Посмотрев поверх плеча Шеллинга, он показал на мрачный пейзаж на стене.
— Это Фримл, министр?
Шеллинг снова повернулся всем телом.
— Фримл? Нет, это немецкий художник Фраушер. У меня несколько его работ.
Изображая интерес, Либерман встал и при этом украдкой заглянул за воротник рубашки Шеллинга. Он увидел там краешек марлевой повязки.
— А вы коллекционируете картины, доктор Либерман?
— Немного, — ответил Либерман. — В основном малоизвестных сецессионистов.
— В самом деле? — сказал Шеллинг. — Боюсь, не могу сказать, что мне нравится их творчество.
— Это ничего, — скачал Либерман, — их начинают больше ценить со временем. Спасибо, что уделили мне время, министр.
— Как, вы уже уходите? — немного удивленно спросил Шеллинг. Он встал. — Похоже, я не особенно вам помог.
— Нет, ну что вы, — сказал Либерман. — Я многое от вас узнал.
Мужчины обменялись рукопожатиями, и Шеллинг проводил Либермана до двери.
Выйдя из этого дома, Либерман поспешил в больницу. Ему нужно было поговорить со Штефаном Каннером. Каннер и Шеллинг были абсолютно разными людьми, но у них было кое-что общее. Это была мелочь, которая, тем не менее, могла оказаться очень важной. А чтобы определить, насколько важной, Либерману нужна была помощь его друга Каннера в одном эксперименте.
38
Либерман и Райнхард закончили свой музыкальный вечер почти безупречным исполнением «Любви поэта» Шумана. Когда был подан коньяк в графине, а сигары обрезаны и закурены, оба они почти перестали разговаривать и, как это часто бывает, не отрываясь смотрели на огонь. Веселая мелодия третьей песни этого цикла Шумана все еще звучала в голове Либермана, особенно слова «Я люблю только одну…»
«Я люблю только ее — маленькую, настоящую, уникальную».
Почему эта строчка застряла у него в голове?
По сути, это было описание Клары. По что-то тревожное было в этой настойчивости.
«Я люблю только ее».
Музыка продолжала играть в голове Либермана, с каждым повторением приобретая все больше ироничности. Постепенно звуки призрачного концерта становились тише, вытесняемые другими звуками: потрескиванием дров в камине и возней слуги Эрнста, стиравшего пыль с нотных тетрадей и закрывающего крышку фортепиано.
— Оскар?
Райнхард повернулся и посмотрел на своего друга. Вопреки обыкновению, молодой доктор выглядел смущенным.
— Оскар, можно задать тебе личный вопрос?
— Конечно.
— Интересно… ты когда-нибудь… — Либерман остановился и поморщился. — Я хочу спросить… после того, как вы обручились, были ли вы абсолютно уверены, что поступаете правильно? Что женитесь, я имею в виду.
Выражение лица Райнхарда мгновенно смягчилось.
— Мой дорогой друг, конечно, у меня были сомнения. У всех они бывают.
Либерман выпустил облачко дыма, и плечи его с облегчением расслабились.
— Сколько времени прошло? — продолжал Райнхард. — С тех пор, как ты сделал предложение?
— Около трех недель. Хотя кажется, что гораздо больше.
— Знаешь, сейчас, когда первый восторг прошел, самые счастливые эмоции неизбежно уступают место серьезным размышлениям. В душу вползают сомнения, но так и должно быть. В конце концов, того, кто не обдумал бы как следует такое важное решение, по праву можно назвать дураком, ты согласен?
— Да, — сказал Либерман, — думаю, ты прав.
— Я не могу дать тебе никакого совета, Макс, — продолжал Райнхард, — потому что каждый человек должен сам прокладывать себе дорогу в жизни. Но я могу передать тебе немного своего опыта, который, может быть, пригодится, а может быть и нет. — Усталые глаза инспектора засветились необыкновенным блеском. — Если бы я пошел на поводу у этих сомнений, не знаю, что бы со мной стало! Какое бы жалкое существование я вел! Мужские клубы, поездки в Баден, иногда охота, случайные встречи с какими-нибудь продавщицами… Говорю тебе, Макс, не проходит ни одного дня, чтобы я не признавал себя одним из самых счастливых мужчин на свете. Моя жизнь была бы пуста и безрадостна без моей дорогой Эльзы и бесконечного счастья, которое дарят мне мои прекрасные дочери.
Для Либермана эти слова прозвучали очень обнадеживающе.
Райнхард продолжал в самых пылких выражениях говорить о своей жене и детях, и Либерман ответил ему взаимностью, рассказав немного о Кларе и ее семье. Максу стало немного неловко: он как будто вторил своему отцу, повествуя о длительных и крепких связях между семьями Либерманов и Вайсов. Но в то же время он чувствовал облегчение, как будто начал строить мост, соединяя разные части своей жизни воедино и делая эту связь более гармоничной и крепкой.
Потом они сменили тему и постепенно неохотно вернулись к неприятному случаю в институте.
— Знаешь, — сказал Райнхард, — я никак не могу выбросить это из головы. У меня перед глазами так и стоят эти несчастные… младенцы.
— Да, — согласился Либерман, — это было душераздирающее зрелище. — Он закурил еще одну сигару и спросил: — Об этом не писали газеты?
— Нет.
— Из-за комиссара Брюгеля?
— Конечно, — Райнхард нахмурился, услышав имя своего начальника. — Он говорит, что если это станет известно широкой публике, будет только хуже — убийство предстанет в еще более сенсационном свете.
— Есть ли какой-нибудь прогресс в этом деле?
Райнхард принялся описывать свой разговор с Рохе. Иногда Либерман задавал ему уточняющие вопросы, но большую часть времени молодой доктор внимательно слушал. Сигара медленно тлела в его руке, миллиметр за миллиметром превращаясь в безжизненный прах.
— На твоем месте я бы стряхнул пепел, — предупредил Райнхард.
Либерман лениво повернулся и легонько стукнул пальцем по сигаре. Пепел упал в пепельницу, оставив маленькое облако пыли.
— Как его зовут, этого Рохе? — спросил Либерман.
— Теодор.
Либерман подумал несколько секунд и потушил сигару. После этого он произнес:
— Они знали, что он может попытаться им отомстить.
— Кто, фройляйн Лёвенштайн и Браун?
— Да.
— Почему ты так считаешь?
— Когда я задавал вопросы Розе Зухер под гипнозом и она говорила голосом Лёвенштайн, было упомянуто имя Тео.
— Я этого не помню.
— Да, в самом конце. Тогда ее речь стала крайне неразборчивой… Она говорила что-то вроде: «Никогда, клянусь…» и «Боже, помоги мне…» И среди этих обрывочных фраз прозвучало имя Тео.
— Очень интересно.
— Большой город предоставляет мошенникам множество возможностей для обмана. Где еще они найдут столько простофиль, готовых отдать им свои денежки? И когда фройляйн Лёвенштайн и Браун потратили все свои нажитые нечестным путем средства, им просто необходимо было вернуться в Вену; хотя это было для них довольно рискованно. Они разорили Рохе, а, как мы прекрасно знаем, отчаявшиеся люди опасны. Поэтому меня никоим образом не удивляет, что его имя прозвучало в их споре.
Райнхард покачал головой.
— Не знаю, Макс. Только потому, что они упомянули его имя… это же не значит, что они его боялись? Мы даже не знаем наверняка, что они говорили именно об этом Тео.
— Верно, но эта гипотеза заслуживает внимания. Он произвел на тебя впечатление человека, способного на убийство?
— Боюсь, что все обманутые мужчины, особенно преданные возлюбленной, способны на убийство.
— Еще нужно принять во внимание то, чем он сейчас занимается: работает на оружейном заводе. Мог ли он сделать пулю с необычными, на первый взгляд магическими свойствами?
— Я не думаю, что бывший управляющий театром мог, просто работая на оружейном заводе, приобрести больше знаний в области баллистики, чем наши полицейские эксперты. По-моему, это невозможно. И с какой стати виновный человек стал бы делать такие признания?
— Что ты имеешь в виду?
— Помнишь, он сказал, что убил бы Шарлоту Лёвенштайн, если бы у него была такая возможность?
— А может быть, он этого и добивался, Оскар? Ввести нас в заблуждение, притворяясь честным?
